Antonella, ti amo. Luig — статья Георгия Чистякова

Священник Георгий Чистяков — филолог, историк, человек блестящего образования, последователь протоиерея Александра Меня. 

Он окончил Московский Университет по специальности древняя история. Владел латынью, древнегреческим, французским, итальянским, английским языками. Читал лекции в МГУ, в Московском лингвистическом Университете, в Центре «Сен-Жорж» в Париже, в Университетах Страсбурга, Рима, Гамбурга...

С 1992 года он стал дьяконом, с 1993 года — священником в московском храме Космы и Дамиана. А годом позже — настоятелем храма Покрова Богородицы. Георгий Чистяков 22 июня 2007 года скончался после тяжелой болезни на 54-м году жизни. 

Отец Георгий — автор восьми книг, учебника по стилистике латинского языка, более 200 научных и публицистических статей, переводов Плутарха, Тита Ливия, Макиавелли, Полемона. 

«В лице отца Геогрия Чистякова, смерть забрала одного из очень немногих духовных мыслителей, которые остались в нашей стране, — пишет философ Григорий Памеранц, — Пространство становится всё более пустым, он ушел слишком рано для мыслителя. Те годы, в которые судьба забрала его от нас, — для мыслителя только начало пути. Перед ним открывалась еще большая дорога и по немногим книгам, которые он успел издать, мы должны угадывать то прекрасное, что он мог бы создать».

Публикуем одну из лучших статей Георгия Чистякова из сборника «На путях к Богу живому». Данная статья печаталась в журнале «Жам» до выпуска книги, в 2009 году. Материал любезно предоставил италянский переводчик и писатель Джованни Гуайта, который и выпустил сборник статьей Георгия Чистякова в московском издательстве «Новый град». 

Поэт нередко рассказывает о себе самые неприглядные вещи. Так, Архилох, живший в VII веке до нашей эры в эпоху, когда воинская доблесть и смелость почиталась высшей добродетелью, явно эпатируя читателя, сообщает в одном из сохранившихся фрагментов, что он бежал с поля боя, бросив щит. Хвалится тем, что теперь этот щит гор­деливо носит его противник.

Гораций, поэт, обладавший, казалось бы, безупречным вкусом, сообщает о своем сорвавшемся свидании с женщиной легкого поведения — прождав ее до полуночи, поэт заснул и предался во сне нечистым фантазиям. Эта зарисовка была бы вполне уместна в достаточно неглубоких и по-настоящему грязных эпиграммах у Марциала, но никак не в книге такого поэта, как Гораций. Здесь она выглядит совершенно лишней, и тем не менее автор, сознававший, что его будут читать века, сохраняет ее в тексте.

Поэт рассказывает о себе, а совсем не о том, каким ему рекомендует быть обще­принятая мораль. И это не какая-то особая привилегия поэта, но conditio sine qua non — ус­ловие, не соблюдая которого он перестает быть поэтом. Выходит, что поэзия по самой своей природе антиобщественна?

Именно так считал Платон, который не случайно изгнал поэтов из идеального госу­дарства. Согласно его теории, творчество пробуждает в людях те дурные наклонности, что вполне могли бы не проснуться, если бы не стихи.

Конечно, на самом деле все обстоит не совсем так — поэт вовсе не стремится к тому, чтобы подрывать моральные устои общества, и Овидий вовсе не ставил перед собой задачи учить римлян безнравственности, хотя был отправлен в ссылку, обвиненный именно в этом. Настоящий поэт почему-то не стесняется говорить о том, что происходит у него внутри, хотя на читателя это порой производит неприглядное впечатление. В этом смысле поэзия сродни исповеди. Здесь так же, как на исповеди, неуместна и, более того, чудовищна ложь, поэтому в стихах так часто речь ведется о боли и об отчаянии, о тоске, сплине и о нравственных тупиках.

Наркотический бред Артюра Рембо и пьяное бормотание Верлена, бодлеровские «цветы зла» и furtivus amor («украденная любовь»), то есть любовные свидания с чужими женами, у Овидия — все это составляющее той стороны жизни, которую принято если не прятать от людей, то, во всяком случае, не афишировать.

Однажды, проходя по одному из парижских вокзалов вместе со старой монахиней, мы почти натолкнулись на юношу и девушку, которые прямо на полу в высшей степени страстно целовались. Я попытался отвернуться, а она очень просто произнесла одно слово: Pittoresque! — «живописно». И я понял тогда, что в этой картинке действительно было что-то такое, что могло придать ей смысл, но только в сочетании со словом «живо­писно», прозвучавшим из уст человека чистого, самоотверженного, щедрого и полного любви и веры в Бога. Мне сразу вспомнился Лонг с его романом о Дафнисе и Хлое, а по­том Гумилев, сказавший однажды: 

Может быть, мне и вовсе не надо героя,

Вот идут по аллее так дивно нежны

Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя. 

Элемент поэзии есть везде. Существует, однако, нечто, отличающее поэзию от по­целуев и просто шепота влюбленных. Что именно? Тогда на вокзале это был просто взгляд праведницы, коснувшийся этих молодых людей, теперь уже взрослых и, как мне почему-то кажется, не потерявших друг друга.

В поэзии Горация это не только взгляд поэта, но и его мастерство. Он слышит lenes sub noctem susurri, «нежный шепот в час вечерний», и мастерски воплощает его в стихи. Читатели вот уже два тысячелетия знают эти строки, но до сих пор поражаются их свеже­сти и новизне. Однако одного мастерства мало.

В Риме через автостраду, которая ведет из города в аэропорт, перекинуто, как и че­рез любую другую автостраду, множество мостов. На арке одного из них от самого левого края вплоть до правого прямо над проносящимися под мостом машинами сделана наспех и поэтому довольно коряво надпись: Antonella, ti amo. Luigi (Антонелла, я тебя люблю. Луиджи). Чтобы намалевать эти слова, надо было либо остановить движение, что нере­ально, либо ночью, когда на дороге нет полиции, повиснуть в люльке над дорогой, либо, рискуя быть сбитым другими машинами, подъехать к мосту с подъемным краном.

Разумеется, никто не знает, как появилась эта надпись. Ясно только, что Луиджи, которого тоже никто не знает, совершил что-то вроде подвига. Четыре простейших слова зазвучали благодаря его безумию как настоящие стихи, не хуже сонетов Петрарки в честь Лауры, «Новой жизни» Данте или элегий Проперция. Луиджи оказался достойным потом­ком поэтов Древнего Рима и средневековой Италии. А если бы эти же слова были напи­саны на листке бумаги в клетку, вырванном из школьной тетрадки, и переданы Антонелле во время урока — была бы это поэзия? Вряд ли. Поэзия невозможна без мастерства и без дерзновения — Луиджи сумел проявить и то, и другое. Мастерство, разумеется, не в тради­ционном смысле, но несомненное.

Гете назвал архитектуру застывшей музыкой. Он взял этот образ у Симонида Кеос­ского, считавшего стихи говорящей картиной. Застывшим благодаря чьему-то порыву или щедрости чьего-то взгляда мгновением можно, наверное, назвать стихи сегодня.

Поэзия — своего рода мгновенное фото, но сделанное не аппаратом, а в безумии не­лепого порыва. Луиджи вполне мог не подвергать свою жизнь опасности и не рисковать быть арестованным за нарушение порядка на автостраде, а ограничиться букетом роз или какими-то другими подарками. Старушка-монахиня по всем правилам приличия должна была не заметить целую­щихся, а Горацию вообще следовало писать не о любовном шепоте, а о военных подвигах Августа. Что же касается Архилоха, то ему, безусловно, не надо было писать о том, как он позорно бросил щит во время битвы. Все в мире было бы чуть-чуть более разумным, но поэзии в нем не было бы.

Поэтическое произведение фиксирует абсолютную ценность какого-то, быть мо­жет, на первый взгляд, и случайного момента реальности. Случайно брошенной фразы или взгляда. «Vides, ut alta stet nive candidum Socrate», то есть «В снегах глубоких, ты ви­дишь, стоит весь бел Сократ», — говорит в одной из од Гораций. Внимание читателя обраща­ется здесь, прежде всего, на слова «ты видишь» и «стоит» — поэт при помощи взгляда своего читателя фиксирует один только момент из жизни. Картинка оказывается неподвижной, но не в силу статичности мышления поэта, а благодаря своей мгновенно­сти.

Именно фиксация того, что так хрупко и мимолетно, именно «фотографирование» момента оказывается чуть ли ни главным компонентом того «сора», из которого «растут стихи, не ведая стыда». Но зафиксировать можно только то, что действительно сущест­вует, поэтому ложь в настоящей поэзии невозможна.

Фет, когда ему было далеко за семьдесят, написал стихотворение «И опять в полу­свете ночном», вызвавшее иронические замечания критиков, которые усмотрели нечто комическое в том, что старец с седой бородой вдруг забрался на качели. Обиженный Фет написал Полонскому: «Сорок лет тому назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, и платье ее трещало от ветра, а через сорок лет она попала в стихотворение…».

И качели, и ночной полусвет — все было в реальности, но (и понять это чрезвы­чайно важно!) за сорок лет до того, как они попали в стихи. Это говорит о том, что поэзия непременно каким-то образом оторвана от реальности, находится по отношению к ней по ту сторону бездны. В случае со стихами Фета это бездна длиной в сорок лет, в случае с Антонеллой и Луиджи она — в непрерывном потоке машин на дороге в аэропорт «Лео­нардо да Винчи» и в той смертельной опасности, которой неизвестно зачем подвергается безумец, повисший над этой дорогой.

Поэзия — фотография не здания или пейзажа и человека на его фоне, но чувства — любви, боли, не всегда прекрасная, иной раз шокирующая и вызывающая ответную боль. Страшная фотография боли. Она будет во всех случаях жизни выведена из реальности на какое-то расстояние — чем больше это расстояние, тем серьезнее поэзия. Это не просто картинка с натуры, а что-то совсем другое. Расстояние между Богом и человеком — бесконечность. В молитве оно и обознача­ется, и преодолевается одновременно. Последнее роднит всякое поэтическое произведе­ние с молитвой и, наоборот, делает всякую настоящую молитву поэтическим произведе­нием.

И дело совсем не в том, что молитва в большинстве случаев имеет поэтическую форму. Это всего лишь следствие той глубочайшей внутренней близости между двумя феноменами человеческого самовыражения — поэзией и молитвой, которая выражается в самых разных формах. Не случайно у Шарля Бодлера стихотворение в прозе «В час утра» завершается обращением к Богу. «Это молитва Бодлера, — пишет Рильке в письме к Лу Андреас-Саломе, — настоящая, простая молитва, рукотворная, неловкая и прекрасная, как молитва русского человека. Бодлер шел к ней долгим путем, продвигаясь порой на коле­нях и ползком».

В истории греческой поэзии огромную роль играли надписи на вещах — на чашах или лампах, на гребне, который юноша дарил своей подруге, или на шкатулке, что уез­жающий в дальнюю дорогу или в другую страну оставлял другу на память. Надпись с упоминанием двух имен мгновенно делает любую вещь уникальной. Именно из таких надписей выросла сначала греческая эпиграмма, а затем римская элегия, в частности почти вся поэзия Овидия. Мост с надписью «Antonella, ti amo. Luigi», хотя он и ничем не от­личается от десятков, если не сотен мостов, переброшенных через автостраду в окрестно­стях Рима, стал единственным в своем роде. Своего рода римской знаменитостью. Можно сказать, что Луиджи подарил его Антонелле.

У стихотворения, как и у письма, обязательно должен быть адресат. У Горация это Меценат, Помпей, Делий, Постум, Лидия, Левконоя, один раз даже res publica, то есть римское государство в целом. Адресат не всегда называется в первой строке, но к концу оды всегда становится ясно, кто он. У стихов современных поэтов адресат тоже так или иначе есть, хотя порой он не присутствует в тексте, — это читатель.

Платон изгнал поэтов из своего государства, считая, что людям они приносят только вред. Сторонники этого взгляда на поэзию есть и сегодня, причем в их доводах есть свои резоны, ибо зачастую в стихах открываются вещи весьма неприглядные. Однако есть в поэзии моменты, превращающие ее в Божье дело. Именно здесь обнаруживается подлинность или, наоборот, фальшь. В век имитаций, когда подделывается все: золото, живопись, драгоценные камни, — именно поэзия с ее способностью оторвать от реальности момент и противопоставить его — одно, казалось бы, ничем непримечательное мгновение — всей истории может помочь человеку не стать жертвой очередной имитации.

Как сложились отношения между Луиджи и Антонеллой? Этого мы не  знаем. Но надпись над пролетом моста заставляет задуматься — кого о себе самом, кого о детях или внуках, кого о смысле любви и поэзии. О верности. Где они сейчас, эти Хлоя и Дафнис XX века? Поэзия — как знак на дороге, неожиданно призывающий нас остановиться и за­думаться.

Стихи — молитва для неверующего. Поэзия — исповедь для безбожника или агностика. Все эти утверждения не вполне верны и, главное, лишены глубины и подлинного смысла. По­эзия, которая бывает и религиозной, не делит людей на верующих и неверующих, а дается всем как уникальный способ освоения мира и действительности. Как мгновенная и поис­тине неожиданная фотография души, которую иногда хочется разорвать на мелкие клочки, а иногда – положить во внутренний карман, чтобы не расставаться с ней в течение всей своей жизни. «Этот трус сделает вас храбрыми, этот распутник научит вас быть чис­тыми», — приблизительно так писал Виктор Гюго о Горации, подчеркивая, что поэзия, вне зависимости, хочет того поэт или нет, а главным образом именно в тех случаях, когда поэт этого не хочет и вообще об этом не подозревает, превращается в удивительное ле­карство. Лекарство, которое дает нам возможность оторваться от земли и посмотреть на себя со стороны. Кстати говоря, и молитва дает человеку именно эту возможность.

Текст: Георгий Чистяков. Журнал «Жам». Весна 2009 г.