Корней Чуковский и Ованес Туманян
«Я сегодня всей душой в Ереване…»
Каждый год к 1 апреля сотрудники Дома-музея Корнея Чуковского в Переделкине готовят выставку, посвященную дню рождения Корнея Ивановича. Это, наверное, самые необычные выставки, которые бывают в мемориальных музеях: каждый раз это совершенно новая выставка со своей особой темой — ведь Корней Иванович прожил в России 87 лет (и каких лет!), в полном соответствии со своим собственным замечанием: «Писатель в России должен жить долго».
К.И. Чуковский. Переделкино. 1958 г.
В этом году выставок было две — одна традиционная, «деньрожденческая», а вторая, октябрьская, была приурочена к 40-летию со дня смерти. Она называлась «1969» — и рассказывала о последнем годе жизни Чуковского. В этот год Корней Иванович успел удивительно много.
Статьи, переводы, переиздания, непрекращающаяся даже во время болезни работа над собранием сочинений… В последний год Чуковский успел написать и статью об Ованесе Туманяне, стихи которого знал и любил благодаря переводам и пересказам С. Маршака, В. Звягинцевой, Н. Гребнева. В 1960-е годы он познакомился с переводчиком Левоном Мкртчяном, с которым переписывался, помогал работать над переводами и по чьей просьбе написал о поэзии Туманяна. Мкртчян оставил интересные и обширные воспоминания об этом времени — желающих познакомиться с темой «Чуковский и армянская культура» отошлем к ним, а здесь приведем лишь те фрагменты, которые связаны с работой над переводами Туманяна:
«…В августе 1968 года я снова поехал в Переделкино по делам, связанным с изданием трехтомника Ов. Туманяна на русском языке. Перед отъездом отправил К. Чуковскому письмо с просьбой написать предисловие к трем стихотворным сказкам Ованеса Туманяна — «Пес и кот», «Капля меда» и «Смерть Мышонка» (первые две сказки перевел С. Маршак, а над третьей работал Н. Гребнев).
Незадолго до этого в «Правде» была статья Корнея Ивановича о том, как надо издавать собрание сочинений Чехова. Я писал, что мы (трехтомник составлялся мною совместно с Левоном Ахвердяном) «взяли на вооружение» статью Чуковского и хотим поместить в русском трехтомнике поэта избранные его произведения. В ответном письме Корней Иванович писал: «Конечно, в первом томе Туманяна должны быть его гениальные стихи, а все его juvenalia нужно отнести на задворки издания — для специалистов. Я очень люблю этого мудрого поэта и счел бы для себя большой честью написать введение к его замечательным «Сказкам», которые, увы, я знаю лишь в переводах. (Сказку «Кот и пес» я знаю наизусть.) Но мои годы не дают мне никакого права брать на себя какие бы то ни было обязательства. И кроме того, я по горло завален срочной и почти непосильной работой».
Встретившись со мной в Переделкине, Чуковский сразу же заговорил о Туманяне:
— Вы писали о трех сказках, одну из них, «Смерть Мышонка», я не читал. Гребнев, говорите, ее перевел?
…Через день Корней Иванович сказал, что он прочел «Смерть Мышонка», что у Гребнева получилось не так, как у Маршака, а ведь гребневский перевод будет напечатан рядом с переводами Маршака.
…Чуковского заинтересовала наша работа над «русским» Туманяном, особенно над первым стихотворным томом поэта. Редактировала первый том Мария Сергеевна Петровых.
…Получив стенограмму «рецензии» Чуковского, Гребнев сразу же взялся за работу. Он часто приезжал в Переделкино к Марии Петровых как к редактору «русского» Туманяна. Она должна была одобрить новый вариант перевода и уже потом показать его Чуковскому.
Гребнев переводит легко и с удовольствием, однако над «Смертью Мышонка» он работал долго. Тщательно, даже придирчиво читала перевод Петровых. «Мышонок» буквально замучил и Гребнева, и Петровых.
К.И. Чуковский в кабинете. Переделкино. 1961 г.
Чуковский, что называется, задал всем нам работу — Гребневу как переводчику, Петровых как редактору, а мне как болельщику, который добровольно взял на себя обязанности секретаря и перепечатывал на машинке беловой текст перевода — через день он становился черновым.
Сюжет «Мышонка…» таков: гибнет Мышонок — и гибнет весь мир.
— «Мышонок» и нас сведет в могилу, — улыбнулся Гребнев, присочинивший к сказке конец о том, что все погибли, а Мышонок-то, оказывается, жив. Стихи были прочитаны Чуковскому. Я сказал, что это для моей «Чукоккалы».
— Для вашей «Мкртчоккалы», — поправил Корней Иванович, — вы многое можете собрать…
…В октябре 1968 года пришло от Чуковского письмо:
«Сегодня, 26 октября, я написал предисловие к трем сказкам Туманяна… Мое предисловие, пожалуй, неплохо (принимая во внимание мой фантастический возраст), но меня смущает одно: я слишком браню переводы стихов Ованеса, собранные в книге Госиздата. Браню я их по памяти, так как этой книги нет у меня под рукой. Не сомневаюсь, что в общем я прав, но нет ли там исключений. И не обижу ли я кого-нибудь из хороших переводчиков?»
Кончалось письмо сообщением о первом снеге: «Сегодня в Переделкине выпал снег. Снег серьезный, настойчивый, падал всю ночь. Я пошел пройтись к Дому творчества — и увидел странное явление — множество комаров на снегу. Они не хотят умирать и бойко летают над снегом».
В июне-июле 1969 года все в том же переделкинским Доме творчества мы с Марией Петровых дочитывали верстку «русского» Туманяна. Интерес Корнея Ивановича к армянскому поэту не ослабевал. Он следил за работой над трехтомником Туманяна, который через месяц-другой должен был выйти.
В сентябре 1969 года Чуковского пригласили в Армению на туманяновские торжества. 24 сентября ереванские газеты опубликовали телеграмму Чуковского:
«Приневоленный старостью к домоседству, я сегодня всей душой в Ереване. Пылко приветствую мой любимый армянский народ с гордым и радостным туманяновским праздником…»
К.И. Чуковский и Л.М. Мкртчян (в центре). Переделкино. Дом творчества писателей. 1960 г.
Это написал 87-летний Чуковский, уже будучи больным, за месяц с небольшим до смерти. Читая эти строки, трудно удержаться от мысли, что писал человек молодой — столько в этих словах пылкости, гордости, радости, праздника…
Добавим еще, что к детскому сборнику Туманяна «Пес и кот» были предпослано предисловие Чуковского (сборник вышел в свет в том же году полумиллионным тиражом).
А статья Чуковского о поэзии Туманяна успела выйти при жизни Корнея Ивановича – в газете «Литературная Россия».
Корней Чуковский «И первой первая любовь»
Когда друзья-армяне уверяли меня, что Ованес Туманян – великий народный поэт, я, при всем своем желании разделить их восторги, относился к этим восторгам с некоторым неодобрением.
Мне дали прочитать сборник лирических стихов, баллад и поэм, изданный в издательстве «Художественная литература» в 1960 году.
Чтение этого обширного сборника еще более укрепило меня в убеждении, что по переводам никак не почувствовать величия Ованеса Туманяна. Правда, в книге попадались свежие образы, но они немедленно тонули в массе бесцветных стихов, выражавших банальные чувства.
И я продолжал оставаться в уверенности, что друзья-армяне из пристрастия ко всему отечественному слишком перехвалили его.
Но вот посчастливилось мне прочитать одну из баллад Туманяна в переводе нашего славного мастера — С. Маршака, и мне стало ясно, что я заблуждался, очевидно, по вине переводчиков, исказивших облик армянского гения.
Благодаря Маршаку я увидел, что Ованес Туманян и вправду литературный силач, что огромное его дарование вполне достойно славословий и почестей, воздаваемых поэту соотечественниками.
Маршак так искусно воссоздал его знаменитую легенду «Пес и кот» (озаглавив ее «Кот-скорняк»), что она тотчас же стала излюбленной русской поэмой. Миллионы советских читателей — и раньше всего наши дети и внуки – затвердили ее наизусть.
Лукавое изречение пройдохи-кота:
Папаху шить
Не шубу шить,
Для друга
Можно
Поспешить!
— Вошло в наш разговорный обиход и стало крылатым. В самом звучании этих слов есть какая-то неизъяснимая прелесть. Их весело произносить, они аппетитны и вкусны. На протяжении поэмы они повторяются трижды, в несколько иных вариациях, и каждая из этих вариаций приносит нам новую радость:
Папаху шить —
Не шубу шить.
С деньгами
Можно
Не спешить!
Знаменательно, что, сделав это стихотворение достоянием русской поэзии, Маршак незаметным приемом сохранил его национальную суть: все время чувствуешь, что действующие лица — армяне и что говорят они между собой по-армянски. Стальной лаконизм стиха, полное отсутствие словесных орнаментов, четкая определенность каждого поступка и каждой реплики обоих героев — все это дает нам почувствовать фольклорную подоплеку поэмы, простонародную основу ее стиля.
Позже я узнал, что она и в самом деле подсказана Туманяну фольклором. Первый вариант поэт назвал в подзаголовке «Народная легенда» и впоследствии сообщил, что он слышал ее из народных уст у себя на родине в Лори и написал ее на местном диалекте.
Я просил моего друга Левона Мкртчяна прочитать мне это стихотворение в подлиннике и увидел, что, если применить к Маршаку требование педантической точности, может показаться, что он сильно отдалился от подлинника: не та звукопись, не та стиховая фактура.
Но вправе ли мы вследствие этого считать его перевод неточным, неверным, искажающим подлинник?
Конечно, нет. Кто же станет требовать, чтобы в своем переводе на русский язык Маршак воспроизвел диалект, бытующий в лорийской деревне!
Важнейшее, самое главное он передал верно: простонародность поэмы, ее национальный колорит, ее юмор. Если бы он попытался дать читателям буквальный перевод, получился бы тусклый и мертвый подстрочник, не имеющий поэтической ценности. При таком порочном переводческом методе тексты подлинника и перевода могли оказаться почти адекватны, но пропала бы улыбка Туманяна, которую так чудесно удалось воспроизвести Маршаку, пропал бы стиль, пропали бы удивительная легкость и бойкость рассказа.
Ованес Туманян. 1890-е гг.
Легенда «Пес и Кот» была первым опытом Ованеса Туманяна в области фольклорного стиля. С этой деревенской легендой он впервые выступил как народный и даже простонародный писатель, порвавший с традициями книжной поэтики. Очевидно, он уже тогда обнаружил, что он мастер повествовательных жанров, что здесь его признание, его сила — в фабульных, сюжетных стихах, питающихся живительными соками народного творчества.
Первое его произведение в этом эпическом роде оказалось, как мы видели, шедевром. Но там не было широких горизонтов, не было обобщающей мысли. Обаятельная, милая шутка, изящная миниатюра, и только.
Между тем дарование Ованеса Туманяна росло и требовало более крупных сюжетов, насыщенных более глубокими мыслями. И он создал знаменитую свою поэму «Капля меда», где дело идет об исторических судьбах всего человечества. Уже не смешная грызня двух животных, а позорная распря целых племен и народов, распаленных бессмысленной злобой и начавших кровавую бойню из-за глухого и жалкого вздора. Моря человеческой крови из-за крохотной капли меда!
Повествование мчится вперед с ошеломительной скоростью — от события к событию, и каждое из них изображается минимальным количеством слов. Здесь вся ставка на предельную сжатость стиха, на бешено быструю смену картин изуверства, безумия, ярости. Дух захватывает от безостановочной скачки событий, воспроизведенных с большим эмоциональным накалом:
Мы их сожжем!
Мы их убьем!
Мы их — ножом!
Мы их дубьем!
Если бы мы даже не знали, что «Капля меда» переведена Маршаком, мы по этому четверостишию могли бы легко догадаться, что здесь его рука, его почерк. Не думаю, чтобы в каждой строфе ему удалось передать всю могучую энергию подлинника, но эта энергия чувствуется во многих наиболее удачных стихах:
Сверкнул отточенный кинжал,
Огонь по крышам побежал.
При виде крови и огня
Еще сильней пошла резня…
«Капля меда», к сожалению, не фантазия. Ованес Туманян написал ее в 1909 году. Незадолго до этого произошли на глазах всего мира две чудовищно несправедливые бойни: война чемберленовской Англии с бурами и царской России — с японцами. Так что, хотя Ованес Туманян позаимствовал сюжет своей сатиры из старинной армянской притчи, сатира оказалась жгучим откликом на злободневные события современности.
С третьей сказкой Туманяна «Смерть Мышонка» я познакомился только теперь. Это опять-таки старейшая армянская притча, преображенная Туманяном в поэму.
Нет, кажется, такого народа, в устном творчестве которого не было бы иронических сказаний о ничтожных делах, воспринимаемых глупцами как события колоссальной важности. Вспомним нашу русскую «потешку», где злоключения крохотной мухи изображаются как мировая катастрофа:
Всколебалося море,
Сыра земля застонала:
Стала муха тонуть.
Морские штормы, землетрясения и другие стихийные бедствия произошли оттого, что чуть было не сгинула ничтожная мошка!
В качестве такого же события, потрясающего все мироздание, — шуточная русская фольклорная песня рисует падение комарика на ветви гигантского дуба:
Свалился комар на дубище,
Дуб под ним зашатался
И т.д.
Ованес Туманян. 1890-е гг.
В армянском фольклоре тот же иронический сюжетный мотив приноровлен к гибели Мышонка:
Наш Мышонок опочил,
Мир печалью омрачил.
Подумать только: весь мир — и деревья, и звери, и люди – почувствовал себя сиротой лишь оттого, что издохла какая-то мелкая тварь! Все человечество так потрясено ее смертью, что решило сгинуть вместе с ней! Жизнь без нее утратила всякую цену для этих ошалелых людей, и в отчаянии они решили покончить с собой. Ринулись в пучину, и все до одного утонули, словно для того, чтобы подтвердить мрачное наблюдение поэта, что
…всему венец —
Человеческая глупость,
Безысходна, величава,
Бесконечна…
(А. Блок)
Сатирики всех веков — от Аристофана до Свифта и Щедрина — грозно обличали «величавую, бесконечную» глупость, правившую историческими судьбами мира. Такова же тема обоих сатир Туманяна.
«Смерть Мышонка» переведена испытанным мастером Наумом Гребневым, воссоздавшим для русских читателей многие стихотворения Расула Гамзатова и Кайсына Кулиева, а также обширные циклы среднеазиатских и кавказских народных стихов. В переводе Гребневу удалось сохранить ту древнюю кумулятивную форму, какую придал этой сатире Ованес Туманян. Эта форма требует, чтобы новый персонаж — кто бы он ни был: дерево, человек или птица — всякий раз повторял те слова, которые говорились другими. Гребнев щепетильно воспроизвел в переводе «Мышонка» этот очаровательный литературный канон.
Благодаря этим трем переводам эпических сказаний Туманяна я понял, как прав был армянский народ, признав его своим великим поэтом. Того, кто написал «Каплю меда», «Пес и Кот», «Смерть Мышонка», и в самом деле нельзя не причислять к плеяде первоклассных мастеров мирового искусства.
Почему же я не ощутил его яркой талантливости, читая в переводе его лирику, которая на родине поэта славится такой же красотой? Имею ли я право обвинять в этом его переводчиков? Не заслуживают ли они нашей амнистии? Ведь нужно же принять в соображение, что лирику гораздо труднее переводить, чем эпос, — а порой и совсем невозможно.
Все дело в едва уловимых словесных оттенках, в их музыкальной и языковой самобытности, которая исчезает, как дым, при малейшей попытке воспроизвести ее на другом языке. Не забудем, что даже бессмертные лирические произведения Пушкина в переводах на французский, английский, немецкий языки превращаются в бездушный набор дешевых, надоедливо затасканных фраз.
Думаю, что та же беда произошла с лирическим наследием Туманяна. В переводах (даже самых добротных и тщательных) его лирика фатально теряет свое обаяние.
Поэтому приобщение армянского гения к русской культуре было бы, мне кажется, гораздо успешнее, если бы наши мастера перевода раньше всего воспроизвели его замечательный эпос.
Туманян — автор всенародно известных в Армении поэм: «Ануш», «Сакко Лорийский», «Взятие Тымкаберда». Конечно, перевести эти произведения могут лишь больше поэты. Ремесленникам и дилетантам здесь нечего делать. Здесь нужен кованый, лапидарный, отчеканенный стих — тот, которым так чудесно владели Маршак, Заболоцкий, Александр Гитович. И было бы отлично, если бы в ближайшее время эпические сказы Туманяна привлекли к себе искуснейших чеканщиков русского слова.
То же хочется сказать и о знаменитых «Четверостишиях» Туманяна. Я до сих пор не мог представить себе, что найдется искусник, которому удастся передать на русском языке всю поэтическую прелесть и железную лаконичность афоризмов поэта-мудреца.
…Едва я написал эти строки, как у меня на столе очутилась маленькая уютная книжка, вышедшая в ереванском издательстве «Айастан»: Ованес Туманян, «Четверостишия» в переводе Наума Гребнева.
Я раскрыл книжку, где пришлось, и прочитал задумчивые строки о вечно обновляющейся жизни отдельных людей и народов:
В наш мир, где тьма людей перебывала,
Приходит каждый день людей немало,
Чтоб опытом столетий пренебречь
И путь извечный начинать сначала.
Подобно «Капле меда», эти вещие строки отражают в себе горькие раздумья поэта над природой исторических событий.
Впрочем, имеем ли мы право считать эти раздумья горестными? Ведь без всякой горечи, даже с веселой улыбкой сказал другой — столь же близкий армянам поэт — о каждой новой смене поколений. Для каждого юнца, вступающего в жизнь:
…снова будут чисты розы
И первой первая любовь,
Давно изведанные грезы
Неведомыми станут вновь.
(В. Брюсов)
Та же благодатная сила свежих чувств, вечно обновляющихся страстей и порывов, свойственных каждому новому поколению народов. Одно это четверостишие Туманяна может стать темой большой диссертации.
Втрое четверостишие проникнуто мрачным сарказмом. Оно тоже посвящено историческим судьбам мира. Как бы предчувствуя приход фашизма, обнаружившего, сколько в человеке бесчеловечья, Ованес Туманян писал:
Стал много совершенней белый свет:
Стал лишь убийцей Бывший людоед.
Он — полузверь, ему до человека
Еще не меньше миллиона лет.
Всеобъемлющая формула для всяких фашизмов, настоящих и будущих. Будем же благодарны Науму Гребневу за то, что он с обычным своим мастерством донес до нас эти «четверостишия». Верю, что благодаря таким мастерам, как Гребнев, Звягинцева, Петровых и другие, поэзия Туманяна станет наконец достоянием русского читателя.
Текст: Ольга Канунникова. «Жам». Зима 2009-2010 г.