Николай Никогосян: «Мой день НАЧИНАЕТСЯ с автопортрета»

Скульптор и живописец Николай Никогосян родился в 1918 году в Армении. Огромный путь, проделанный Николаем Багратовичем, уникален. Став известным как скульптор-монументалист, после распада СССР Никогосян стал уделять больше внимания живописи. Его стихия — портрет. Его неизменно привлекали выдающиеся, нестандартные личности. Придавая им эпичность в своей сугубо индивидуальной трактовке, он добивался силы и выразительности, не идя напролом, не ограничиваясь внешним сходством, а вчитываясь в суть. Поэтому его скульптуры так одушевлены. На перечисление достижений, наград и выставок Николая Никогосяна потребовалось бы много страниц. Достаточно сказать, что он народный художник СССР, лауреат Государственной премии СССР, Заслуженный деятель культуры Польши, действительный член Российской академии художеств, кавалер ордена св. Месропа Маштоца Армении и ордена Почета РФ.

Созданные им памятники, портреты, композиции стали классикой искусства ХХ века. Его работы выставлены в Третьяковской галерее, в Русском музее, в Государственной картинной галерее Армении, в личной галерее мастера в Москве и в других музеях мира.

— Я танцевал партию Мефистофеля. Я ведь выпускник Ереванской балетной школы, директором которой была Србуи Лисициан, тетя Павла Лисициана. В том году я не поступил в художественное училище, а в балетную школу принимали без экзаменов — был недобор, так как этот вид искусства был новым для Еревана. Я по вечерам учился, а днем работал. Нас в семье было шестеро, и деньги нужны были. Мой отец, увидев меня на сцене с хвостом и рогами, да и еще только в пятом акте, оскорбился, плюнул на сцену и ушел из зала во время спектакля. Позже поставил условие — или уходи из дома, или прекрати обезьянничать.

— Нет, ушел из дома. Но в Ленинград, в Академию художеств. Я ведь знал, что балетная школа — временное явление для меня. Поступил не сразу, у меня мало было работ. В 1937-1940 годах учился в художественной школе при Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина и работал в детском саду художником, чтобы прокормить себя. Потом поступил в Академию, в класс профессора Александра Терентьевича Матвеева. Он один из величайших скульпторов ХХ века. Его ученики после учебы сразу же начинали преподавать в Академии. Но там я у него учился всего год, оттуда меня выгнали.

— Меня выгнали за хулиганство. Был конец года, мы работали в огромной мастерской — первый, второй и третий курс вместе. Один из студентов принес большую анатомическую скульптуру Гудона и поставил рядом со мной. Смотрит и лепит. Я обычно двигаюсь, когда работаю, машу руками, мне пространство нужно. Скульптура мне мешала, я задевал ее все время и злился от этого. Попросил его убрать скульптуру в другое место, а он в ответ: «Не хулигань, не мешай!» Я не выдержал, один подвинул эту тяжесть подальше и неудачно ударил его. Случайно попал в висок — он упал и потерял сознание. Поднялся шум, зашел Матвеев и спросил: «Кто это сделал?» Все показали на меня.

— Да, и я решил поехать в Армению. В поезде ночью вдруг объявили, что началась война. Был июнь 1941 года. 

В Армении я сразу же начал работать. Первая моя работа там — портрет актера Арменяна из Гюмри. 

До 1943 года я успел сделать портреты многих академиков и представителей искусства: Абеляна, Ачаряна, Грачьи Нерсисяна, Гургена Джанибекяна, Ольги Гульнезян, Арус Восканян, создал скульптуры «Ночь» и «Труженик Армении». Успел поступить в Архитектурный институт, стать членом Союза художников, откуда был исключен позже.

Тогда в Ереване все работы мы отправляли в Ростов для участия в художественных выставках. Помню, во время выставки украли одну мою работу под названием «Они не простят». В скульптуре брат вел за руку слепую сестру. Я плакал, мне было больно. Ко мне подошел художник Ваграм Гайфеджян и сказал: «Никогос, радуйся, что украли твою работу, это говорит о том, что ты хороший скульптор». Он был изумительным человеком. Мы так и не узнали, кто украл.

— В 1944 году в Третьяковской галерее открылась декада армянского изобразительного искусства. В Москву отправили работы трех мастеров — Исабекяна, Зардаряна и мои: скульптура, живопись и графика. Я тоже приехал в Москву. Один зал целиком предоставили под мои работы. Четырнадцать работ. Тогда я решил пригласить Матвеева и попросить отучиться у него. Он был эвакуирован в Самарканд, откуда приехал в Москву и работал на факультете скульптуры Суриковского института. Когда он узнал, что мои работы выставлены в Третьяковской галерее, был огорчен, не понимал, как такого масштаба галерея выставляет работы студента, который был исключен на первом курсе. Мне пришлось объяснить, что у нас в Армении нет Матвеева — я там Матвеев, нет Мухиной — я Мухина, я Сарра Лебедева... В итоге он согласился, и на следующий день я привез его на машине. Когда Матвеев увидел мои работы, был удивлен и сказал, что мне не нужно учиться, что я скульптор. Сразу после этой выставки меня приняли в Союз художников и дали диплом с отличием. Как дипломную работу взяли мою скульптуру «Ночь».

— Я часто ходил на выставку, чтобы посмотреть реакцию людей на мои работы. Так однажды я познакомился с Иваном Сергеевичем Майским, помощником министра иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова. Я подошел к нему и сказал, что я автор этих скульптор и хочу сделать его портрет. Он в ответ: «Разве вы рискнете сделать мой портрет, если узнаете, что он уже сделан британским скульптором Яковом Эпштейном?» Я сказал: «Хорошо, у вас есть портрет, сделанный Эпштейном, пусть будет и сделанный Никогосяном». Ему моя работа очень понравилась, а следующей моей работой стала скульптура его жены. Он начал интересоваться моим творчеством, местом работы, есть ли у меня мастерская, даже пришел ко мне со своей женой отведать мои потрясающие голубцы. Тогда у меня еще не было мастерской. Я жил со своей семьей и работал на девяти квадратных метрах, и при этом был счастлив. Потом Майский предложил работать во Дворце Советов. Так я стал главным скульптором Дворца Советов. Одновременно я еще работал на Площади Восстания, делал скульптуры на высотном доме.

Я поменял квартиру, мне дали машину «ЗиМ». Был очень доволен машиной, но меня сильно в ней укачивало. Проезжая пару километров, я просил водителя остановить — якобы у меня дела. Отпускал машину, а сам пешком добирался до работы. И так почти каждый день.

— Анри Матисс, Поль Сезанн, Модильяни, Гоген, Марино Марини, Артуро Мартини, Аристид Майоль, Огюст Роден, Ван Гог, Валентин Серов, Константин Коровин, Андрей Васнецов...

— У меня было три сестры и три брата, я был самым выносливым ребенком. Перед тем как пойти в школу, я пас коров. Очень трудная у нас была жизнь, но мы были веселые и радостные. Помню, как однажды с друзьями украли белую козу и, чтобы хозяин не узнал, перекрасили ее в черный цвет. Хозяин не узнал, но моя справедливая бабушка выдала нас. Она для меня образ настоящей армянской женщины.

— Три дочки и два сына. Очень люблю свою семью и горжусь моими детьми и внуками. Моя жена Этери — самая большая награда в моей жизни. Она не художник, не искусствовед, но обладает особым эстетическим чувством, и я доверяю ее ощущениям, она мой первый критик. Моя Этери исключительная женщина и очень хорошая хозяйка, прекрасно готовит и заботится обо мне. Я ей безмерно благодарен.

— Моя первая любовь — актриса Арус Восканян. Я был сильно влюблен в нее, тогда мне было шестнадцать лет. Чтобы чаще ее видеть, я даже устроился работать реквизитором в театре, где она играла. Это примерно 1933-1934 годы. Однажды я попросил разрешения проводить ее домой, и так мы сблизились. Это была невероятной красоты женщина, с особой энергетикой. Когда мы с ней гуляли, то все оборачивались. Сарьян изумительно написал Арус, лучше него никому не удалось.

— Однажды, когда я в очередной раз провожал Арус, в парке возле Театра имени Сундукяна к нам подошли трое. Один из них вдруг громко крикнул в сторону Арус: «Ты гуляешь с мальчишкой, почему не со мной?!» «Стыдись, Егиш», — ответила Арус. Тут я не выдержал и с кулаками бросился на обидчика. Его друг толкнул меня со словами: «Ты хоть знаешь, на кого руку поднимаешь?» Это был Аксель Бакунц, а набросился я на великого Егише Чаренца. Тогда я их, конечно же, не знал.

Позже, когда в 1934-1935 годах начались массовые аресты, Арус отдала мне стихи Чаренца и велела сохранить их у себя. Если бы стихи нашли у Арус, то ее бы арестовали. Это были стихи, которые Чаренц написал для нее в синей ученической тетрадке. Она сказала, что я как зеницу ока должен беречь эту тетрадь. Я спрятал эту тетрадку под рубашкой и побежал домой, распорол матрас, на котором спал, спрятал там стихи и сшил обратно. До 1935 года я их там держал. Потом Арус попросила вернуть стихи. Позже искусствовед, академик Рубен Зарян их напечатал. Чаренц был гением.

— Когда я прочитал его произведения, был потрясен. В памятнике я попытался передать космическую мощь его поэзии.

Любой памятник — это не просто дань памяти, это еще и ассоциация с личностью того, кому он поставлен. Необходимо быть точным, если не безупречным.

— По-настоящему известным я стал после создания памятника Микаэлу Налбандяну. Налбандян — армянский писатель, философ и революционер-демократ. У него есть замечательное стихотворение «Свобода», на основе которого я сделал памятник. В каждой работе я выделяю самую главную часть, в его скульптуре я выделил свободу. Я хотел, чтобы мой Налбандян стоял на очень низком пьедестале, который сделал, между прочим очень хорошо, архитектор Джим Торосян.

— Раньше село называлось Шаргар, я там родился. Тогда во всех деревнях были установлены памятники, посвященные памяти жертв Великой Отечественной войны. На этой страшной войне погибли сто восемьдесят моих односельчан. В память о них я создал этот памятник, который назвал «Памятник погибшего воина». Он в форме креста, как наши хачкары — кресты, которые в память о погибших средневековые мастера вырубали на камнях. К камню у меня особое отношение. Камень прочно ассоциируется у меня с моей Родиной, ее ландшафтами, ее судьбой, с каменными храмами моей Армении.

Спустя годы аист свил гнездо на самом верху памятника. Это было очень символично и очень обрадовало меня. Ведь аист селится там, где есть жизнь.

— Друг — это тот, кто понимает тебя без слов, готов в любой ситуации защищать тебя. Моим лучшим другом был и остается Хачик Искандарян.

— Я горжусь, что мне выпала честь общаться с великими людьми: Коненков, Матвеев, Фаворский, Сарьян, Ландау, Капица, Арцимович, Хачатурян, Шостакович... Я часто бывал у них в гостях, мы много говорили. Со многими из них я тесно дружил. Очень любил Аветика Исаакяна. Первый раз я его увидел, когда он приехал в Москву в 1936 году. Четыре раза делал его скульптуры. Так мы с ним хорошо подружились. После

того как я создал его памятник, который стоит в Гюмри, многие другие скульпторы тоже начали делать, но ни одна работа мне не нравится. За этот памятник в 1977 году меня удостоили Государственной премии СССР.

— Скульптуру Терьяна я сделал высотой в пять метров, голого, без одежды. Я делал ее пять лет, без заказа.

Я хотел подарить этот памятник Еревану, хотел, чтобы он стоял в Парке влюбленных на улице Баграмяна, чтобы влюбленные приходили к поэту за благословением. Но мне не разрешили. Памятник долго лежал в парке без присмотра. Потом один районный архитектор украл его ночью и поставил у себя в Юго-Западном массиве Еревана. Я видел фотографию памятника, мне все понравилось.

— Сейчас мало художников, кто имеет свое «я», все пытаются кому-то подражать. Все хотят сразу стать гениями, как Ван Гог или Гоген. И никто не задумывается, что только своим адским трудом эти мастера добивались высот. Армянские художники особенно любят подражать Мартиросу Сарьяну. И еще они не хвалят друг друга. Я был удивлен, когда пару лет назад случайно прочитал, как высоко оценивает меня Георгий Франгулян. Знаете почему? Потому что он сам велик. Он трижды был у меня на разных выставках и трижды оставлял запись, где назвал меня гением. А ведь мы даже не были знакомы, я мог даже не заметить эти записи.

— Свобода. А самое ужасное — ее отсутствие.

— Я прожил все годы советской власти. Творчество тридцатых, сороковых годов было заражено советскими идеями. Кажется, что плохого — мы жили и отражали жизнь нашей страны в своих произведениях. Но художники не могли свободно творить. Страшнее этого ничего нет. Противоречивое было время, тем не менее я всегда выражал только свои мысли. Я очень люблю свой портрет Ленина. Это сильная работа, в ней дух нашего времени.

— Я участвовал в конкурсах на создание памятников Маяковскому, Чернышевскому, Лермонтову, Гагарину и монумента «Воссоединение Украины с Россией», и ни один из этих памятников мне не дали поставить. Жалею вот об этом. Когда дело касалось важных монументов, говорили, что я «армянский скульптор». А я ведь всю жизнь живу в России.

— Они все одинаково мне дороги, но картину «Чешский мим», которую я написал 1962 году, считаю моим талисманом. Мимов у меня несколько. Люблю этот образ.

— Портрет — моя стихия. Скульптурный портрет — прежде всего характер, внутренний мир, потом только техника. Камень сам подсказывает, как нужно работать. Только его надо услышать и понять.

Мне нравится писать людей, показывать их уникальность. Я не устаю вглядываться, не устаю находить в человеке новое. Я люблю людей.

— Мой день начинается с автопортрета. Художник должен упражняться каждый день.

Беседовала Анна Гиваргизян