Акоп Паронян «Высокочтимые попрошайки» (6 часть)

Акоп Паронян (1843–1891) — крупнейший армянский писатель— сатирик, внесший значительный вклад в развитие критического реализма в армянской литературе, автор комедий «Восточный дантист», «Льстец», «Дядя Багдасар», «Приданое» и др., в которых высмеяны пороки современного ему буржуазного общества. 

Сатирическая повесть «Высокочтимые попрошайки», написанная в 1888 г., по существу, представляет собой драматическое произведение, переделанное в прозу. Определяя идею своей повести, Акоп Паронян говорит, что он создал ее «из желания показать грядущим поколениям плачевное бытие интеллигентов: нашего времени и ужасное равнодушие толстосумов к национальной культуре».

Представляем отрывок из книги.  

6

Абисогом-ага спал славно, поскольку, ложась в постель, чувствовал крайнюю усталость, и, вероятно, он почивал бы и весь день, если б утром крикливые лоточники громовыми своими голосами внезапно не нарушили его сон — эту крохотную частицу смерти, являющуюся некиим, можно сказать, приютом отдохновения для уставших людей, а также и временной панацеей от многих извечных недугов.

Блажен, кто спит сном праведника, и просыпается поздно, а то и вовсе не просыпается: он или почти не чувствует, или совсем не чувствует тех страданий, которые снедают человека. Но в Константинополе даже просто поспать, увы, нет никакой возможности, ночные сторожа стучат так сильно своими колотушками, а по утрам лоточники так громко выкликают свои товары, что бедному сну впору выброситься из окна. Если в день Страшного суда архангелу Гавриилу не удастся своей трубой перебудить всех мертвых, я не премину предложить, чтобы эту его обязанность возложили на константинопольских лоточников и ночных сторожей… И, вследствие вышесказанного, Абисогом-ага, который спал в комнате, обращенной окном на улицу, проснулся рано утром. Открыв глаза, он сразу встал, отпер сундук, переменил белье, оделся и умылся. Хозяйка дома, которая уже знала, что гость встал, поднялась наверх и, препроводив его в небольшую нарядную комнату, сообщила, что некий господин хотел бы с ним свидеться. 

 

— Позови его сюда, — сказал Абисогом-ага.

— Хорошо… Скажите, пожалуйста, кофе вы пьете с молоком?

— Пью одно молоко, без кофе.

— Значит, молоко принести?

— Да.

Хозяйка поспешила вниз.

«Посмотрим, кто же этот человек, — сказал про себя Абисогом-ага. Возможно, у него есть дочь, которую он хочет выдать замуж… Проведал, значит, о моем приезде, и вот чуть свет пришел поговорить. Но покамест я не разузнаю, какого нрава его дочь, слова своего не дам. Сперва я должен все взвесить, раскусить девушку, заручиться согласием моего отца, ибо должно, чтобы не только я, но и родитель мой любил мою жену… Мало того, нужно, чтоб она каждому по вкусу пришлась…»

— Здравствуйте, ваша милость! Мое почтение! — воскликнул молодой человек с пламенными глазами, подбегая к Абисогому-аге с очевидным намерением пожать ему обе руки.

Абисогом-ага встал и вверил свои руки этому молодому человеку, и тот долго тряс и стискивал их, рассыпаясь при этом в любезностях и расточая комплименты.

— Садитесь, Абисогом-ага, сделайте милость, вам не подобает стоять, — сказал молодой человек, вернув врученные ему руки их владельцу; затем, он, ломаясь, попятился к стоящему позади креслу и опустился в него.

Абисогом-ага воссел на диван.

— Конечно, мы еще вчера должны были бы прийти и поздравить вас с приездом, но мы поздно узнали о вашем прибытии, и я прошу извинить, —  отбарабанил молодой человек, потирая руки.

— Ты вреда мне не сделал, что пришел сегодня, нечего и извиняться.

— Это ваша вежливость вынуждает вас быть снисходительным, но мы сознаем, что оплошали. Наше опоздание —  это действительно оплошность, притом большая. Судите сами: в столицу прибыл достоуважаемый Абисогом-ага, и какой-нибудь фотограф является к нему с почтением лишь на следующий день! Нет, как хотите, а это всем оплошностям оплошность!

— Никакого греха не было бы, ежели б ты даже вовсе не пришел.

— Вы очень великодушный человек.

— Я совсем не великодушный.

— Пусть будет по— вашему, спорить не стану… Я предлагаю вам свои услуги… и жду ваших приказаний, хотите —  сниму здесь, а нет —  почтите посещением нашу контору. Мне все равно, где пожелаете, там я и сниму с вас… 

— А что ты хочешь снять с меня?

— Как что? Я мечтаю снять с вас портрет, сфотографировать вашу особу.

— А!.. Но я никогда не фотографировался, и это мне ни к чему, потому что я каждый день гляжусь в наше большое зеркало и вижу свой портрет.

— Если вы захотите послать кому-нибудь ваш портрет, вы же не пошлете вместо портрета зеркало, Абисогом-ага?

— Причем тут зеркало? Я сам отправлюсь.

— Вы очень хорошо выразились… Но тем не менее пока вы не сниметесь, я не успокоюсь. Не сфотографировать вас? Нет, это было бы низко с моей стороны…

— Почему?

— Виданное ли дело —  такой необыкновенный человек, как вы, приехал в Константинополь и — не сфотографировался! Вы что, хотите посмешищем стать?!

— Посмешищем стать? Почему?

— Причина известна: друзья больших людей, натурально, также большие люди; вы —  большой человек, и, стало быть, не нынче — завтра начнете принимать именно их, людей вашего круга. Я знаю: они будут дарить вам свои портреты, а это значит, что вы тоже должны иметь портреты, чтобы дарить их им. Так ведь?

— И если кто не дарит, того на смех поднимают?

— Это еще полбеды, если только между собой, а то и на людях издеваться будут, извините, над вами.

— Удивительная вещь!

— Слыхано ли дело — у вас, у такой важной персоны, нет своих портретов. Ведь это просто позор! Большой позор!

— Большой позор, говоришь?

— Еще бы! В наше время не иметь своего портрета куда, знаете ли, неприличнее, чем ходить среди бела дня… в подштанниках.

— Я этого не знал.

— Цивилизация и просвещение обязывают каждого из нас иметь свои портреты.

— Скажи, а в газетах напишут, что Абисогом-ага сфотографировался?

— Подобными вопросами они не интересуются.

— Значит, и в церквах не объявят?

— А зачем вам это, Абисогом-ага? Вы что, смеетесь надо мной? Измываетесь?

— Измываюсь? Я против этого! Я никогда ни над кем не измывался…

— Не сердитесь, прошу вас.

— Нет, буду сердиться! Я человек прямой и люблю обо всем говорить прямо.

— Прекрасно. Тогда скажите, в какой же позе вы хотели бы сняться?

— Я не хочу сниматься, поскольку дело это бесполезное.

— Господи! Что может быть полезнее этого дела? Например, если вы —  пожелаете навестить кого— либо из друзей, а у вас не будет времени, то пошлете ему одну свою карточку, все и образуется. Или, скажем, если вы женаты, пошлете в свое отсутствие супруге, чтобы она смотрела на ваше изображение и тем утешалась; если же еще не женаты, то сколько девиц увидят ваши портреты и поймут, кто вы есть, и о вас, таким образом, заговорят во всех кругах общества! В наше время фотографический портрет, пожалуй, нужнее, чем хлеб… Пожалуйста, согласитесь, что я прав, и давайте сейчас же отправимся в фотографию.

— А где эти девицы увидят мои портреты?

— А в альбомах ваших друзей. Ваши друзья вставят их в свои альбомы и будут всем показывать.

— Зачем?

— Вспоминать вас будут — разве плохо?

— А когда вспоминают, много от этого проку? Я б им сказал: хотите — вспоминайте, не хотите — не надо. Какая мне разница?.. А что до фотографий, то, нет, за эти ваши пустяковины я денег не дам. И ни единому твоему слову я не верю!

— Это — энсюльт*.

— Энсюльт? Это еще кто такой?

— Из-за того, что не хочу сниматься, ты —  наговариваешь на меня? Я сроду никого не оскорблял!

— Вы только что оскорбили артиста.

— Пойди пожалуйся околоточному, некогда мне слушать твое вранье.

— Обращаться в полицию нет необходимости. Однако я попросил бы вас не пренебрегать вежливостью… И слова, которые вы произносите, примирять с ее требованиями…

— Вот еще! Не в моем это характере —  в чужие драки ввязываться… Иди сам мири, если где дерутся.

Манук-ага приносит Абисогому-аге стакан молока, ставит на столик и говорит:

— Вот и ваше молоко. Выпейте, пожалуйста.

Абисогом-ага подсаживается к столику и начинает пить молоко.

— Каково же ваше решение, Абисогом-ага: сниматься будете во весь рост или по пояс? —  спрашивает Манук-ага.

— Ни по пояс и ни во весь рост, —  отвечает Абисогом-ага.

— Решили сфотографироваться, значит, сидя на этом стуле?

— Как же вы тогда решили?

— Решил не сниматься.

— Э, так нельзя, вы ведете себя как ребенок, как большой ребенок, Абисогом-ага. Теперь у нас все, начиная с малышей и кончая самыми большими, по нескольку раз в год фотографируются. Даже двухмесячные младенцы, и те не обходятся без своих фотографий, только пребывающие в утробе матери пока обходятся. Впрочем, говорят, не сегодня— завтра их тоже начнут фотографировать.

— Я не смог убедить Абисогома-агу… Ему кажется, что я пришел единственно для того, чтобы обмануть его, —  сказал фотограф.

— Нет, нет, наш фотограф —  образец честности, —  вступился Манук-ага.

— Я сказал, что такой большой и замечательный человек, каков Абисогом-ага, не может не иметь своего портрета.

— Да, конечно, однако он должен иметь не один портрет, а много портретов, притом —  разных. К примеру говоря, двенадцать штук маленьких, двенадцать штук средних, двенадцать штук больших, двенадцать —  во весь рост, двенадцать —  по пояс, двенадцать —  сидя прямо, двенадцать —  лежа, двенадцать — закинув ногу на ногу, двенадцать —  положив руку на руку, двенадцать —  подперев рукой голову, двенадцать —  та же рука на столе, еще столько же —  с тростью в руке, еще столько же —  с улыбкой на лице, еще столько же —  с грустным лицом и еще двенадцать —  с лицом не грустным, но и не веселым… Да, Абисогом-ага. И если вы сниметесь не во всех этих позах, то унизите сами себя, это —  вопрос чести,

— Ты правду говоришь? —  спросил Абисогом-ага.

— Что мне за интерес говорить вам неправду?! Если вы не обзаведетесь своими портретами, на вас будут коситься. Ведь их все большие люди имеют.

— И по стольку штук, сколько ты назвал? Ты это хорошо знаешь?

— Да.

— А у маленьких людей тоже по стольку?

— У маленьких меньше, те по три или, много-много, по шесть карточек берут.

— Никогда не думал, что каким-то карточкам такую важность у вас придают.

— Теперь только портретам и придают значение, и чем лучше ты на них выглядишь, тем больше значишь.

— Понимаю, у вас у каждого, говоришь, есть свои портреты…

Но как по ним узнаете, кто большой человек, а кто маленький? Вот если бы только большие снимались…

— Дело в том, что портреты больших людей —  больших же размеров и отпечатаны на блестящей бумаге.

— Вот как! Ладно… А можно, чтобы на этой бумаге вместе со мной были и мои слуги, стояли против меня навытяжку?

— Отчего же нельзя, можно.

— Правда?

— Можно, пожалуй.

— У меня есть также и поместья, где много коров, овец, лошадей, гусей, уток… Нельзя ли их тоже где-нибудь сбоку пристроить?

— Их нельзя, но слуг —  было бы даже неплохо. Не так ли, господин Дереник?

— Да, —  сказал фотограф.

— А нельзя ли, —  снова полюбопытствовал Абисогом-ага, —  хотя бы написать под нашим портретом, мол, у этого человека собственные имения, лошади, коровы, ишаки?

— Написать нельзя… Оно и можно, однако таких надписей у нас обыкновенно не делают. Да и не нужна она вам, ведь скоро и так всем станет известно, кто вы есть.

— А верхом на лошади мог бы я сняться?

— Да, —  сказал Дереник.

— Но чтобы лошадь скакала.

— Это почти невозможно.

— Ладно, завтра посмотрим.

— Если желаете, завтра наш аппарат мы доставим сюда.

— Согласен, доставь, —  подхватил Манук-ага. —  Не приличествует Абисогому— аге сниматься в вашей фотографии, большие люди снимаются не в фотографии, а у себя дома.

— Слушаю! —  сказал Дереник и, вскочив с места, начал потирать руки, переваливаться с ноги на ногу и ломаться, представляя человека, который хочет что-то сказать, но стесняется. Тут уместно заметить, что человек, который хочет что-то вам сказать, но стесняется, в конце концов непременно попросит денег.

— Завтра доставь, значит, свою машину, —  согласился и Абисогом-ага.

— Слушаю! —  вскрикнул фотограф, не переставая ломаться.

— Я сказал —  завтра свою машину принесешь сюда! —  повторил Абисогом-ага, возвысив голос.

— Я понимаю, завтра наш аппарат мы должны принести сюда, —  подтвердил Дереник, —  но у нас, извините, такой обычай… здесь принято…

— Говори.

— Прошу покорно, только не обижаться.

— Не обижусь.

— У нас здесь такой обычай: если наш аппарат мы приносим в дом клиента, берем задаток. Не потому, что не доверяем, а из уважения к обычаю.

— Что это за обычай у вас… некрасивый?

— Ничего не поделаешь, обычай.

— Ладно. Хватит тебе двух золотых?

— Хватит.

И не успел Абисогом-ага дать фотографу два золотых, как тот попрощался и был таков.

*Энсюльт (франц.) — оскорбление.