ПОСЛЕДНИЙ романтик — Ованес Айвазовский

В свое время Ивана Константиновича Айвазовского прочили в лучшие маринисты Европы, что означало тогда — и всей планеты. Впрочем, титул «абсолютного чемпиона мира» ему так и не присвоили (на то были скорее геополитические, чем эстетические причины), но для России он был и остается «номером один» в своем жанре.

Доподлинно известно, что отец будущего художника Константин (Геворг) Айвазян перебрался в Феодосию из Галиции, оттого и писал свою фамилию на польский манер — Гайвазовский. К сожалению, документальных сведений о более отдаленных пращурах не сохранилось: существовали лишь семейные предания разной степени достоверности. Доподлинная история семьи зафиксирована лишь с того момента, как Геворг Гайвазовский появился в Феодосии. Женившись на местной армянке по имени Рипсиме, он завел собственное торговое дело, которое двигалось поначалу неплохо — но после эпидемии чумы в 1812 году пришло в упадок, да так и не набрало прежних оборотов. Это обстоятельство могло сыграть роковую роль в судьбе юного Ивана (Ованеса), одного из пятерых детей в семействе. Его тягу к рисованию замечали все окружающие, но из-за недостатка средств шансов получить художественное образование у него почти не было. Помогла цепь случайностей — иногда это называют провидением.

Сначала одаренного ребенка взялся опекать феодосийский архитектор Яков Христианович Кох: дарил ему карандаши и краски, попутно давая первые уроки изобразительного искусства. Позднее с подачи Коха ему стал покровительствовать губернатор всей Таврии Казначеев — определил отрока в симферопольскую гимназию, а затем и вовсе отправил его за казенный счет обучаться в столицу, в Императорскую Академию художеств. Между прочим, тот академический набор был последним, когда допускалось принимать студентов на условиях государственного обеспечения... А уже через несколько лет почитателем таланта Ивана Айвазовского (начальную букву из отцовской фамилии тот изъял — для благозвучия) сделался сам император Николай Павлович.

Правда, царское благорасположение родилось из забавного на теперешний взгляд, а в ту пору весьма даже неприятного инцидента. Старшекурсника Айвазовского определили в подручные к пейзажисту Филиппу Таннеру, запрещавшему подмастерьям работать самостоятельно. Когда маэстро обнаружил на академической выставке 1836 года аж пять полотен своего ассистента, которые к тому же пользовались куда большим успехом у публики, чем его собственные опусы, он не преминул нажаловаться государю. По велению Николая I все произведения Айвазовского были сняты из экспозиции. Сменить гнев на милость по поводу строптивого художника монарх соизволил только через полгода... Но это был первый и, пожалуй, единственный эпизод в биографии знаменитого живописца, когда тень размолвки пробегала между ним и верховной властью.

Дальнейшие шесть с лишним десятилетий творческой жизни проходили под знаком любви и полного согласия с государством. Получив при выпуске из Академии художеств Большую золотую медаль (кстати, дипломная картина именовалась «Штиль» — как видите, с делом всей жизни Айвазовский определился еще на старте карьеры), он заработал право на заграничную стажировку, но по молодости лет был отправлен сначала в родной Крым, где лишь укрепился в своем желании быть маринистом. А приехав-таки в Италию, первое время был буквально пленен окрестностями Сорренто — тамошними неприступными скалами, ласковыми волнами, всепроникающим солнцем. Из него, вероятно, мог бы получиться еще один «русский итальянец», художник с безграничной любовью к Апеннинам и явным нежеланием возвращаться на родину. Таких тогда насчитывались десятки. Однако по прошествии месяцев Айвазовский затосковал. Скорее всего, почувствовал, что море, жившее в его душе, куда шире и безбрежнее Неаполитанского залива. А может, ему не хватало здесь внимания к своему творчеству — давали о себе знать творческие амбиции. Объехав довольно спешно еще несколько европейских стран, художник прибыл обратно в Петербург даже несколько ранее отведенного ему срока. Всего-то в 27 лет он стал академиком, а вскоре после того — живописцем Главного морского штаба. Батальные полотна со сценами морских сражений олицетворяли славу российского флота, однако Айвазовскому было мало признания в официальных кругах. Он мечтал покорять сердца всех зрителей без разбора — и это ему удавалось. Слава его росла как на дрожжах, в том числе международная. Он много путешествовал (главным образом по морю, конечно), принимал участие в боевых походах, тонул во время шторма в Бискайском заливе, водил личную дружбу с османским султаном, удостаивался похвал от Папы Римского — всех приключений и встреч не перечислишь. А в преклонные годы совершил даже длительный вояж в Северную Америку, откуда по обыкновению привез горы эскизов... По приглашению армянской диаспоры Айвазовский неоднократно бывал в Турции, у него проходили персональные выставки в Стамбуле. Разумеется, приезжал он и в Армению: известны многочисленные пейзажи, привезенные им из Закавказья. Но «базой» для него служила все-таки Феодосия. Художнику даже пришлось развестись с первой женой, которая решительно не одобряла его стремления жить «в этой глуши». Теперь уж и не ответить на вопрос: то ли он заново поселился там, чтобы не расставаться с видами прибоя, то ли просто хотел обитать в родном городе, а виды прибоя сами собой наталкивали на идею очередного водного пейзажа... Возможно, все вместе. Несмотря на бесчисленные путешествия, главным для Айвазовского оставалось то море, которое он обнаружил когда-то из-за края колыбели.

Поговаривали, что в юности он имел чудесное видение — вернее, услышал голос с небес, повелевающий изобразить Ноев ковчег посреди Всемирного потопа. Будто бы с той поры тема моря и сделалась для него главной. Но существует и другое, не столь мистическое объяснение творческого выбора. Где еще, как не в маринистике, должен был проявить себя талантливый мальчик, выросший под шум феодосийских волн? К тому же он обладал феноменальной зрительной памятью и с легкостью мог передать любое изменение в окружающей реальности. Вот как сам Айвазовский описывал свой метод работы: «Движения живых стихий неуловимы для кисти: писать молнию, порыв ветра, всплеск волны — немыслимо с натуры. Художник должен запоминать их. Сюжет картины слагается у меня в памяти, как у поэта; сделав набросок на клочке бумаги, я приступаю к работе и до тех пор не отхожу от полотна, пока не выскажусь на нем кистью».

Безусловно, он был романтиком. Не только из-за своей излюбленной темы, не только из-за художественной манеры, свойственной именно этому направлению в искусстве, но и просто по складу личности. Другое дело, что байронические времена прошли, эстетические бунты принимали теперь совершенно другие формы, которых Айвазовский не понимал и не принимал. Выходило так, что с годами в глазах немалого количества современников он все более превращался в символ конформизма. «Наезжали» на него и передвижники, и будущие «мирискусники», упрекали в шаблонности, в легкомыслии, в нагнетании дешевых эффектов и угодничестве перед заказчиками. Иван Константинович на критику не реагировал и гнул свою линию. Потом подсчитали, что в совокупности он создал больше шести тысяч картин. И едва ли не на каждой, за редкими исключениями, — море, море и море. Этот конвейер в первую очередь и вменяли пейзажисту в вину. Считалось, что в погоне за деньгами и почестями он дискредитирует высокое звание живописца. Запальчивый Александр Бенуа предлагал даже устроить публичное аутодафе из серийных поделок, чтобы оставить для истории лишь наиболее достойные произведения Айвазовского. Тут идеолог модерна явно погорячился. Во-первых, сама мысль об эстетической цензуре порочна — в ХХ веке доказательств этому набралось с избытком. Но самое главное, Бенуа совершенно пренебрег интересами будущих антикваров. Практически весь Айвазовский на сегодняшнем рынке — из той самой категории, подлежащей условному сожжению. Что не мешает этим опусам брать один ценовой рекорд за другим. Имя Айвазовского уже много лет является одним из наиболее устойчивых брэндов.

А вот даром портретиста природа его не наградила, о чем он, возможно, и не сожалел бы вовсе, когда бы не Пушкин. Судьба свела их вместе всего единожды — на той самой выставке 1836 года, где молодой Айвазовский впервые продемонстрировал публике свои пейзажи. При знакомстве Александр Сергеевич весьма лестно отозвался о произведениях начинающего живописца. Можно сказать, «в гроб сходя, благословил». С того времени художник был буквально одержим образом поэта, не раз брался за сюжеты с Пушкиным в качестве главного героя — и с горечью признавался себе, что именно портретное сходство никак ему не давалось. Пришлось прибегнуть к помощи Ильи Репина, который вписал фигуру Александра Сергеевича в пейзаж Айвазовского. Так появилась известная картина «Прощание Пушкина с Черным морем», на которой сердце мариниста, обуреваемое многолетней мечтой, вроде бы немного успокоилось. Одержимость же водной стихией не оставляла его до самой кончины. Уж, казалось, в каких только формах не представала вода у него на полотнах — и в шторм, и в штиль, и ночью, и днем, и в океаническом формате, и в виде мелкого водоема. Писал Айвазовский и озеро Севан, и Суэцкий канал, и Ниагарский водопад, и Гибралтарский пролив. Даже айсберги приходилось изображать по случаю 50-летия экспедиции Беллинсгаузена и Лазарева в Антарктиду. Неоднократно, впрочем, он пробовал переключаться на «сухопутные» сюжеты — и все с ними складывалось благополучно: критики хвалили, публика одобряла, коллекционеры покупали. Но самому автору всегда что-то мешало забыть о море надолго. Он и умер-то за работой над очередной баталией: писал картину под названием «Взрыв турецкого корабля». Было в тот момент Ивану Константиновичу Айвазовскому неполных 83 года.

По завещанию похоронили его там же, в Феодосии, а на мраморном надгробии выбили слова древнего армянского историка Мовсеса Хоренаци: «Рожденный смертным, оставил по себе бессмертную память». Наверное, многим тогда эта фраза показалась поэтическим преувеличением. Но вот уже больше сотни лет прошло после кончины автора, а перед «Девятым валом» в Русском музее, перед «Радугой» в Третьяковке, перед этюдами в Феодосийской картинной галерее все не перестают толпиться посетители. Считать ли это проявлением бессмертной памяти?

Текст: Анна Гиваргизян. Журнал «Жам». Весна 2010 г.