Кретино

Русские курили, курили много. Они до сих пор много курят, но по сравнению с теми временами, ой, можете даже не сравнивать. Так что после того, как багаж был уложен, большинство пассажиров из нашего вагона высыпало из своих купе в коридор глазеть в окно, болтать и дымить.

Я тоже вышел в коридор, чтобы посмотреть в окно. Я был зачарован множеством замков и крепостей на холмах и долинах пробегающей мимо, ухоженной и сказочно красивой Австрии. Каждый раз, когда я видел замок, я звал родителей подойти и посмотреть. Что, конечно, после первых четырех раз начало их раздражать. Позже это чувство выросло во что-то гораздо более сильное по мере того как росло количество крепостей и мое волнение. Но я отвлекся. Я всегда представлял замки именно такими, как те, которые я видел в окно — с высокими белокаменными стенами, башнями, башенками, красными черепичными крышами и шпилями. Это были замки из моих любимых сказок Гофмана и братьев Гримм, например, из «Гензеля и Гретель». Не только я испытывал этот восторг. Все мы радовались — Рим! Мы ехали в Рим!
Возбуждение в коридоре среди бывших советских граждан было ощутимым. Люди ходили из купе в купе, говорили без умолку, смеялись слишком громко, курили слишком много и, будучи из России, пили. Шла вторая половина дня, и бутылки вина, пива и напитков покрепче уже были откупорены и уже произнесены первые тосты. Экс-советские граждане без паспортов и официального прошлого неслись в вечный город, чтобы найти свое будущее.
Коля Носов тоже был в коридоре. Он смотрел из окна. Когда я говорю, из окна, то имею в виду буквально — из окна. Его узкий длинный торс был почти на половину за пределами вагона. Он был очень занят тем, что счастливо поворачивал голову под разными углами, вдыхая летящий на него воздух, а его волосы и галстук трепетали на ветру. Он был очень похож на тощего длинношерстного шипдога, высунувшего голову из движущегося автомобиля, с развевающимися длинным мехом и языком. Единственным отличием было то, что у Коли завершал это сходство его галстук, а не язык. Он был занят этим делом до тех пор, пока маленький пухлый итальянский проводник, которого мы видели раньше, не постучал по стеклу. Пораженный, Коля вздрогнул так сильно, что ударился головой об окно и чуть не свалился. Потом он складывал себя и так и этак, и никак не мог влезть обратно, и это продолжалось достаточно долго. Когда он, наконец, вынырнул, кондуктор терпеливо объяснил Коле, что делать то, что он сделал, было нехорошо, против правил и просто запрещено. Помахивая пухлым пальчиком перед Колиной длинной, красной физиономией, кондуктор прочитал ему интернациональную лекцию: 

— Ниет Синьоре! Переколозо, опазно, форбиден, но гуд, верботэн, ниет хорошо, но-но-но. Корошо? Капищи? Андерстанд?
И много других слов на итальянском, английском и других языках, которых мы не понимали.
Как нашкодивший в школе мальчик, пойманный при совершении шалости, Коля кивал в знак согласия, не понимая ни слова. Когда проводник ушел, он несколько минут глядел в его направлении, затем открыл окно, осмотрелся, подмигнул, хихикнул и опять высунул сначала голову, а потом и туловище. И вся сцена повторилась снова. Коля опять купался в струях воздуха с экстазом на лице, открытым ртом и закрытыми глазами. Он выглядел смешно и жутко на фоне меняющихся длинных теней, бросаемых заходящим солнцем на высокие холмы и глубокие овраги. Именно в этом положении он был вновь пойман тем же кондуктором, который набросился на Колю, схватил его за куртку и начал тянуть его внутрь изо всех сил. Какое-то время они боролись, переплетая руки, громко пыхтя и задыхаясь. Колины ноги били и скользили об пол. Наконец, как только кондуктор втащил его внутрь, раздался громкий свист, а за ним громовой хлопок.
— Циииии — ПАМММ!
В вагоне стало темно, и черноту разрезали острые ослепляющие линии света. Чечетка колес по рельсам застучала невыносимо громко:
— ЧУКА-ЧУКА-ЧУКА!
Когда вспыхнул электрический свет, мы увидели у открытого окна пухлого коротышку проводника, толкающего Колю наверх. Его рот бешено двигался. Он закрыл окно со стуком, и мы услышали водопад громкой, непонятной итальянской речи, лившейся из его яростных губ. Некоторые слова мы все-таки могли понять.
— Туннель! Монтанья! Моунтэн! Кретино, идиота, ступидо! — и чтобы еще раз подчеркнуть то, что он имел в виду, снова — Кретино!
Большое Колино тело было приклеено к двери нашего купе. Его лицо было белесовато-голубоватое. Странные звуки были слышны из его открытого рта.
Сосущие звуки, как те, которые слышатся из трубы после того, как вода сошла вниз из раковины.
— К-к-к-ххх-ррррр…
— Г-г-г-г-г-ррррр…
На минуту воцарилась тишина, которую нарушало бульканье из Колиного горла. Все с нетерпением ждали того, что будет дальше. Слово «Кретино!» поняли все. Русские были заняты, изучая свои шнурки, свои ногти и вдруг нашли, что быстро бегущие огоньки во мраке туннеля невероятно увлекательны. Одного внезапно прихватил сильнейший кашель. Другой быстро становился красней свеклы от боязни выдохнуть. Короче говоря, каждый делал все, чтобы не забиться в истерическом смехе. Что касается Коли, то стало очевидно, что редко двигающиеся, ржавые колеса его мозгов усиленно напрягались, чтобы сдвинуться с места. С глубокой грустью на лице Коля смотрел вокруг себя, затравлено ища поддержки. Не найдя ее, его лицо загрустило еще больше. Вдруг улыбка просветления зазмеилась на его тонких белых губах. Его большие темные глаза открылись шире и сделались еще больше, и с высоты своих двух метров Коля проблеял на коротышку итальянца:
— Сам дурак! Конечно, кондуктор не понял, что это значит. Он запер окно ключом, проверил, посмотрел на Колю снизу вверх с оперным презрением, махнул на него одним из тех неповторимых итальянских жестов и пробормотал:

— Ma ке кретино, инкредибиле!
Коридор опустел, словно по мановению волшебной палочки. Вдруг всех прихватила страшная усталость, и все убежали к себе. Коля остался один. Он стоял в коридоре прямо перед нашим купе, что-то бормоча себе под нос. Глядя в ту сторону, куда ушел кондуктор, он звал итальянца обратно, чтобы поговорить как настоящие мужчины, обещая раздавить его глупую итальянскую рожу, сократить его рост, вытереть им пол, выбросить его в окно, спустить его в их глупый итальянский сортир и много другого в подобном роде. Он вел этот мнимый диалог довольно долго. Мы уже подумывали, что он никогда не остановится, когда невысокий, тонкий молодой человек с большими смеющимися черными глазами, с гривой кудрявых волос, черных как смоль, и орлиным еврейским носом подошел к Коле. Мама мне сказала позже, что Толя работал кино-декоратором в Ленинграде и был очень умным и забавным. Ранее, под большим секретом, он рассказал ей, что г-н и г-жа Носовы, с которыми он разделял купе, сводили его с ума постоянным причитаниями и беготней в туалет. С нотками раздраженного терпения он заговорил со своим соседом:
— Коля, ты знаешь, что я говорю немного по-итальянски. Проводник сказал тебе, что очень опасно так смотреть из окна. Дорога, по которой мы едем, проходит через туннели в горах. Они здесь очень узкие и в них достаточно места только для поезда — не для поезда и твоей головы! Он спас твою жизнь, вытащив тебя из окна. Твоя голова осталась бы в горе, в то время как поезд с твоим телом продолжал бы ехать в туннеле, и мы были бы вынуждены остановиться, чтобы их воссоединить. Из-за чего мы бы не приехали завтра в Рим. А ты говоришь, что вытрешь пол коридора его глупой и жирной итальянской рожей. Коля, ты должен был упасть на колени перед его глупой и жирной итальянский рожей и благодарить за свою жизнь. Ну правда Коля, тебе не стыдно?! Коле было стыдно.
Это можно было понять по сосущим трубным звукам, которые послышались
из его горла:
— К-к-к-ххх-ррррр…
— Г-г-г-г-г-ррррр…
Его жалобы остановились. Единственными слышными звуками были бившие в такт колеса поезда:
— Чука-чука-чука.
Вскоре после этого все пошли спать. Всю оставшуюся часть нашей поездки Коля не открывал и даже близко не подходил к окнам в коридоре. На следующий день мы были в Риме.

Текст: Олег Нейштадт