Агаси Айвазян — художник: литературный анализ КАРТИН мастера Гретой Вердиян
Агаси Айвазяна — писатель-прозаик, драматург, кинорежиссер, сценарист и художник. Его творчество автобиографично и насквозь пропитано судьбой своего народа.
«Сущность моя парадоксальная. С детства. В школе я — поэт, юморист, художник, в спорте — боксер, в музыке — скрипач, в театре и кино — сценарист и режиссёр. 1925 года рождения, я в семнадцать — рабочий завода, в двадцать — из рук в руки рабочие читали мой первый рукописный журнал «Алло» с моими текстами и графическими рисунками».
Парадоксизм пронизывает все творчество Агаси Айвазяна. Неожиданность, странность, противоречивость — Айвазяново течение в живописи! «Генетика творчества — это тайный знак, брошенный в мир людей. И тайна эта имеет трагическую судьбу на пути познания пространства, времени и истины» /Р.Ангаладян/. Гений рано начинает подсознательно и сознательно прислушиваться и всматриваться в дар природы: во внутренний слух, глаз и голос. Трудом ума, души и памяти постигает он этот дар, отшлифовывает его, представляя социум своего времени, страны и мира, и передаёт соотечественникам и человечеству.
Гений Агаси Айвазяна универсально и энциклопедично воплощён в его большой и малой прозе, драматургии и живописи, что равно обогатило сокровищницы национальной и мировой культуры. Когда душа пуста, в неё из жизни заваливается разный мусор. Пустой душе пустое веселье, как наркотик. Умная душа жаждет раннего развивающего образования: тогда она по жизни непрерывно трудится в самообразовании. Творчество Агаси Айвазяна не для праздного отдыха: оно любит собеседника, размышляющего над разными «стигматами» жизни.
«Цель всего на свете — вступать в контакты… Наивно думать, что играл я только ради игры и жил только ради одной жизни». «Впечатление играло большую роль в моей жизни, я много вопросов решал с первого взгляда… Какой там геноцид, какие слёзы… нужно иметь богатое воображение, чтобы представить потрясающие картины геноцида. Другое дело плакат 1914 года — события русско-турецкой войны. Смотришь и обнаруживаешь, что мир очень прост. Пейзаж, как и всё здесь, крайне наивно: это небо, это земля, это ружьё, это пушка, это турок, а это русский, они в рукопашном бою колют друг друга… кровь красного цвета. И всё это обязательная игра мира, простая и забавная. Искусство живописи: чтобы последнее впечатление было как первое — неизменное».
Творчество Агаси Айвазяна: литература, драматургия и живопись — насквозь пронизано любовью, болью и мыслью․ И всё оно, разно-измовое в целом или в деталях, богато инкрустировано Айвазяновским юмором, философией, музыкой, метафорой, символизмом, реализмом и дадаизмом, сюрреализмом и абстракцией, абсурдом и аллегорией, модернизмом и романтизмом, гиперболой и узнаваемым Айвазяновским стилем в передаче того, что помогает сердцу выдержать, когда разум уже отказывается принимать «правила общего жития», где политика сильнее науки, культуры и религии.
Кредо? Мыслетворчество. Гармония формы и содержания. И постоянный труд.
Под чьим влиянием? Имена? Их много: в литературе, искусстве, науке, музыке, в классике, современности. Они все в моей библиотеке. Это национальная наша культура, и русская, и мировая. И, конечно, это ещё и все те, кто, так или иначе, были в моей жизни. В постоянном плену я у феномена параллельного универсального творчества Леонардо, Ломоносова, Дюрера с его «Меланхолией», романтика Де ля Круа, сюрреалиста Эль Греко, Кочара, Моцарта, Рахманинова, Бетховена, Вагнера, Ницше, Бердяева.
Особенности сюрреализма? Сюрреализм как сверхреализм позволяет воспроизводить сознание и подсознание интуитивно, автоматически. Это объединяет реальное с ирреальным. До сюра был дадаизм — он абсурдом противился традиционному реализму, который требовал правдивого изображения действительности.
Итак, реализм, модернизм, романтизм, кубизм, абсурдизм, абстракционизм, сюрреализм, экзистенциализм, концептуализм, фовизм… и масса художников в них — образованных, способных, даровитых, талантливых, ищущих свой художественный язык.
Время потом оставляет из них одно, два Имени, независимо от средств, методов, тенденций, но только лишь — по Таланту, по умению выявлять в изображении Суть правды. Потому что, как ни крути, в ней выразительность искусства — в мыслевой узнаваемости правды. Не технология создания важна, «рисуют» и слоны, и обезьяны, и не схожесть с оригиналом, а выявление Сути изображаемого. Отсюда «реализм без границ»: все измы — дети своего прародителя реализма. И сюр хорош только умносюжетный, мыслетворящий, соизмеряющий свой внутренний мир с правдой мира внешнего. Тогда и шедевр родится, как высшее достижение.
Да, язык живописи — цвет, но даже каждый из них имеет свой смысл, своё содержание. Каждый художник в любом изме узнаваем по почерку, но у каждой его картины — свой смысл, своё содержание. «Я вглядывался в картину: ну же, это же вечность, красота, мысль!… нет, это кусок старого расползающегося холста» («Предмет всего», рассказ). Художник Агаси Айвазян — разножанровый, и в измах, и в их синтезе. И каждую картину можно смотреть, читая, потому что текстовость содержания её неотделима от живописности и эстетичности. Агаси Айвазян удивительный мастер пера и кисти. «Подождите немного, и я достигну берегов. А когда дойду до Армении, то очень много поразительных подробностей сообщу о нашей жизни на земле» («Американский аджабсандал», роман).
«Все мы живём с поднятыми к Арарату глазами, и только некоторые наделены способностью видеть мир как бы с вершины этой мировой горы». Несомненно, среди таких «некоторых» Давид Гаспарян имел ввиду и Агаси Айвазяна — прозаика, драматурга, художника.
«Моя Джоконда», 120 X 82, холст, масло, 1996-2006 гг.
Безликая женщина в полный рост. Лицом она — всё та же «Джоконда», что на уровне её головы, но сущностью своей в своём времени она — Айвазянова: мощная сила женской природы жизни, мужчиной порождаемая и мужчин рождаемая. Под охранными руками её изначальные и вечные символы ещё двух сил: Сила со свечным огоньком и яйцом в руках, и Сила физических двух кулаков. Цвет верхнего фона двух картин одинаково вечен. Но резко разен фон их заспинный: за Леонардовой — сама изначальная природа, за Айвазяновой — в плотных цветах ограниченный интерьер быта, в брешь стены которого пробивается прирученная часть природы. Детали картины узнаваемы, понимаемы, но притягательность воздействия сюркартины, так и кажется — по-прежнему в таинстве улыбки. У Айвазяновой Джоконды их две: одна по-прежнему Леонардова, другая притаилась в её виноградном опоясе.
«Смерть клоуна» / «Мои друзья», 60 X 80, холст, масло, 1996-2006 гг.
Картина небольших размеров, но большой силы философского воздействия. Смерть одного из клоунов сняла со всех ролевые маски. Осталась только одна — улыбчивая маска, друга, которого нет. И ящик-гроб пуст, и тень от него — лужей-ковриком по центру под ногами изогнуто жалка, но поддерживающей улыбкой осталась его маска — «шуты ведь шутят не шутя»: Клоун умер — да здравствует Клоун! Неожиданна картина и композиционно: две параллели двух стен из-под ног будто пересекаются там, в перспективе, но за спинами и по-над головами ровной линией ограничение — сплошная стена! И семеро друзей, семь оттенков чувств и мыслей, в едином вздохе растерянности и грусти: «Как же так?..»
«Разговор с мамой», 102 X 102, холст, масло, 1996-2006 гг.
Архитектура картины — ключ к пониманию её содержания. Светлое сооружение по центру как окно, зашторенное по краям. Посредине за круглым столом два человека: мать — в трёх своих возрастных периодах: девушка, невеста-жена, постаревшая женщина, и напротив — взрослый уже сын, в размышлениях. По бокам, слабозаметные, в тени, слева мужчина в рост, справа — женщина в рост… и понятна уже суть драмы взаимоотношений матери с сыном: «Почему не дала ты мне, мама, быть женихом-мужем? И остался я явно любящим сыном, и сделался тайно любящим мужчиной, отчего? ». Картина — упрёк, но кому? «Слепой» любви матери, не принявшей его женщины, или самому себе, не сумевшему соединить две любви свои: к матери и к женщине во имя собственной семьи? Или картина — прозрение: судьба одного выстраивается ещё и вмешательством в неё другого: значит, мать сохранила ему его свободу пусть для поздней, но настоящей любви? Картина — ретро: запоздалый разговор одинокого мужчины, по сути, с самим собой.
«Восток и запад», 99 X 99, холст, масло, 1996-2006 гг.
Философия картины привораживает: две части света в безнадёжном внутреннем движении — как Неизбежность. Восток — прилепленные друг к другу дома, окна и балконы которые открыты друг другу полнотой музыки и любви, страсти и радости. Дома-небоскрёбы Запада в другом цвете, в другом решении. Но оба они в социотрясении, как в землетрясении: искривлены с горьким предощущением автора на разрушение. И в арке вода — не вода — угроза потопления. И само человечество понизу в движении: из недр обеих частей света выходит оно — мужчины, женщины, дети… движущейся массой своей идёт оно, идёт… Меж ними есть та, что ведёт их… незаметна она меж ними — смерть. И в центре картины, в верхней части её, автопортретом — предчувствие-сожаление: «И я был с вами и меж вами, и я любил тебя, жизнь».
«Искусство», 98 X 78, холст, масло, 1996-2006 гг.
Сюр-концептуальная картина эта останавливает, не отпускает с мини обозрением её, и заставляет мыслю вникать в её детали: работы классиков, портреты мастеров- современников автора, памятник зодчества с символом времени на нём, птица - символ ума и птица — символ силы, и фантастическое создание — художник на лошади, а лошадь — само искусство со всеми своими измами, но внутренне хранящее верность изму-отцу —ализму, и натюрморт тут, и опрокинутая скульптура, и сам автор: из умной головы его — жар-птица сияет, и обобщённые фигуры будто не от искусства двух безликих мужчин в шляпах: один с поклонной пред искусством головой сверху, другой, взирающий вверх на все искусства сразу, снизу. И как хороши две точки диагонали картины. От верхнего угла слева, где в профиль, но к искусству Ерванд Кочар, к нижнему углу справа, где женское лицо в профиль, но от искусства духотворного, в углублённом размышлении о сути назначения женской природы своей: родить и вырастить человека творческого — это же тоже есть искусство, и чистое, без всякого изма.
«Весы», 50 X 40, бумага, масло, 1996-2006 гг.
И пришёл в жизнь человек, и принял крест свой: встал на весы счастья. А весы те положены на вершину пирамиды. И доверчиво стоит Малыш, дитя человеческое, в центре весов. Не чувствует он пока и не понимает тех Сил двух, что приставлены к нему слева и справа: сил Зла и Добра. Семилетними шагами по спирали в 12 кругов прошагает Малыш по жизни своей. Не сразу узнает он сути Чёрного и Белого, а когда много позже поймёт — осожалеет, что не сразу разобрался кто есть кто. Позади, чуть поодаль стоит единственное дерево, как намёк на одиночество. И горизонтально-цветовое решение спокойствия фона перебивают вертикальные фигуры — герои картины, будто предвещая конфликтные ситуации. Так внешне уравновешенно приятная картина приглашает зрителя к внутреннему размышлению.
«Фантазия», 75 X 64, холст, масло, 1996-2006 гг.
Красиво-грустно-философская фантазия авторского мыслетворчества языком живописи. Архитектура — язык времени, язык образа жизни. Красиво тут всё внешне, и спокойно всё внутренне в смешении трёх архитектур: Запад — одним небоскрёбом справа, Восток — множеством безоконных возвышений, и древне-современная колоннадная классика. Но спокойствие внешнее напрягает внутренним содержанием: всё смешалось в жизни человека и природы. Инопланетянами взирают сверху люди на оставленный ими мир-зверинец, где хозяйничают другие цари природы. И грустным памятником их прошлой жизни выглядит ещё и ослик на постаменте в форме женской груди в ящике из-под цветов.
«Дон Кихот», 50 X 40, холст, масло, 1996-2006 гг.
Маленький шедевр с большим смысловым содержанием. Неожиданный ракурс: отдых-сон человека беспокойного. И друг-конь его так удивлён, что бодрствует, готовый к внезапному пробуждению хозяина — этого перпетуум-мобиле Любви и Справедливости. Видит: в изнеможении согнулся Дон Кихот, припав к его гриве, но пику свою из рук не выпускает, щит свой ногою придерживает. Знает: чуток сон правдоискателя-интеллигента. Спокойно спит, согреваемый своим осликом, «оруженосец» Санчо. Умудрённый жизнью, он приспособил себя к обстоятельствам: хорошо ему в тени безумного Правозащитника, искателя приключений на свою голову. На Дон Кихотов и Санчо разделены люди: на Идеалиста, тощего безумца, и Реалиста, кругленького весельчака-погремушку. Антиподы они, однако, по одной дороге жизни идут, по-разному существуя рядом друг с другом. И даже сама Луна безучастно ровно и равно высвечивает их во тьме ночи, оберегая их короткую передышку.
«Отец семейства», 100 X 100, холст, масло, 1996-2006 гг.
Абсолютно понятная картина: семья — приобретение, выстраданное всей историей человечества. Это мини модель общества, государства, мира. Чтобы она была семьей, ей нужен отец семейства. Судьба семьи причастна и к судьбе народа. Создавать семью и хранить её — долг и задача отца семейства. Различны масштабы людей и сообществ. «Мучительно счастлив» автор картины — прообраз её героя. Широким размахом рук своих объемлет он членов семьи, сохраняя радость их общения. «Миру нужны отцы семейств. В этом есть великая мудрость. Люди бегут друг от друга, потом убегают от самих себя. Нет во всем этом ни на грош ума. Но приходят отцы семейств и собирают, сплачивают вокруг себя людей. На них, на отцах семейств, держится мир. Горе тому народу, у которого нет отцов семейств». (А.А. «Отец семейства», повесть).
«Я и я», 100 X 100, холст, масло, 1996-2006 гг.
Оценивающе-размышляющим взглядом смотрит Постаревший на себя ещё Молодого: «Почему жизнь сложилась, как сложилась? А могла бы она быть иною? Да, два составляющих её в ней важны, субъективный и объективный: Я и мои-не мои обстоятельства. Но и третья сила постоянно врубалась меж ними, воздействуя на процесс пребывания моего Я в моих-не моих обстоятельствах — Женщина. Немало их... в ожидании желанной одной, той, что как хрупкую статуэтку на руке держал бы. Ум был господин мой, лев, обнимающий мир силой мысли, жаждущей развития. Сердце было господином тела, жаждущим продолжения себя и ищущим свою для этого женщину. Но другая вползала в тело и больно копошилась в сердце. И другие, в разных ипостасях, родные и любимые, устраивались в тебе, требуя себе всего тебя... Вон и Севан любовно окружил Храм, отделив его от земли... Вон и Время моё, краснознамённое, уводит массу людей в Чёрную дыру туннеля... А я всё думаю: осталось ли что от меня после меня, и кому, если осталось?»
«Последний Кентавр», 70 X 90, холст, масло, 1996-2006 гг.
Идёт извечная охота на не таких как все. Голова предпоследнего кентавра уже на пике в руках человека. Последний Кентавр прощается с друзьями. Они возбуждены и этим, и тем, что меж ними на землю брошена голова человека-кентавра. Последний Кентавр полон сил, лицом лишь стар... похож на автора картины. Далёкое сооружение в левом верхнем углу чёрной точкой соединяется по диагонали с черной точкой-конем в правом нижнем углу. Красный друг-конь в центре взвинчен: «А ведь я предупреждал!». В освещенный загон, что на возвышении по центру, уже возвращаются кони. Но не торопятся туда кони-друзья Последнего кентавра. И ведь это они потом назовут Кентавром созвездие южного полушария неба. Потому что назвать его именем улицу на Земле не согласились с ними обычные люди города.
«Плаха/Сказка», 40 X 30, холст, масло, 1996-2006 гг.
Красивое разноцветие вертикалей-домов сразу привлекает глаз. И только потом включает мысль. Понастроили люди себе многоэтажки-высотки, впритык друг к другу: ни тебе земли с зелёным кусточком сверху, ни тебе неба в бездомном пространстве озона снизу, ни самого человека… попрятались, притаились: из всех окон им предостережение — возвышение лестничное… думали — пьедестал, оказалось — плаха… Всего лишь маленькая деталь: виселица с уже подобием человека на ней. И другие в очереди — в темном сооружении рядом. Странная штука жизнь человека пытливого: он жизнь умом пытает, а она его — плахой.
«Моё время», 60 X 50, холст, масло, 1996-2006 гг.
Человечество прогрессирует через регресс, эволюционирует через революции, умнеет через глупости. Под небом места много всем, но борьба идёт за место наилучшее. Борьба с устремлением стать одному над всеми, борьба за создание «нового человека». Под ними, не остывая, струится кровь, но один в нём, безрассуднее против другого, идёт и гибнет, забирая с собою многих других… блеф, суета и ни на грош всеобщего ума во всё этом. Философия Босха окружает, пронзает и фонирует абсурд ХХ века, который явлен зрителю героями картины: Разрушитель, Устроитель, Мыслитель. И символика, орудие действий их, известна: чёрная свастика у одного, красная звезда у другого, у третьего — открытый миру и небу лоб: мысли — орудие анализа. Один расу свою единственной хотел оставить, другой — нового человека создать… Народы сохраняют осколки истины в своих мифотворчествах. Но никогда и никак не понять мыслителям, отчего Герои, как правило, «начинают — за здравие, а кончают — за упокой». И обнимает автор, философ, своё Время: не считаться с ним невозможно: оно ему - Данность, оно ему — Судьба.
«Страдание», 80 X 60, холст, масло, 1996-2006 гг.
У страдания формы, как и мотивы, разные. Самые тяжкие — семейные. Семья — это будущее человека, и семья — это его тыл. Когда война и в тылу — счастье заменено страданием. Камера душевных пыток — яйцеобразный овал. Жёлтое ядро его окружено жизнетворящим белком, но нет спокойствия в этом ограничении. Да и как быть счастливым среди двух любимых, но несчастных женщин, матери и жены, воюющих меж собою из-за и «ради» него? Разве только сжаться и выдохнуть: «Мама, роди меня обратно».
«Этапы жизни», 60 X 50, холст, масло, 1996-2006 гг.
Немало их — разных этапов жизни у человека: возрастных, социальных, гражданских. Немало разных житейских обстоятельств, на которые следует мгновенная или запоздалая реакция его. Об этом рассказывает рука на темном фоне: она из одного рукава, но в разных ответных вариациях. Среди них, в центре, наконец-то, есть и символ «Стоп» — себе или своим обстоятельствам: «Всё, хватит, всё не так, как надо». Счастлив, кто смолоду научен или знает сам, как жить-быть ему с собой, с родными, с людьми, в обществе, стране и государстве... А в верхнем углу в светлой атмосфере с доверчиво опущенными руками шагает подросток. Он ещё не ведает о той спирали, что коконом незримо обматывает его. Это придёт позже, когда он сможет уже сказать это «Стоп».
«Моё распятие», 33 X 44, бумага, масло, 1996-2006 гг.
Конец человека экзистенциального, с его верой в духовно-идеальное. Понёс он, нёс и вынес до конца Крест свой. Верхним фоном — пожар революции и войны. В основании — кроваво-красно-знамённость: всеобщий разно-национальный Союз советов крестьян-рабочих-интеллигенции: Идея и Идеал. Патриотизм, самоотверженность, затянутые пояса, «железный занавес», идеология и… много чего разного, доброго и дурного, — всего, что Один переживает со Всеми и что Один выстрадает наедине с собой; всего, что есть сосуществование и существование. Всего, отчего Отец Сыну своему всё те же стигматы посылает. Конец Одного и конец Всего, что к этому вело и его, и себя. И ракурс «другого распятия» — стопами ног к зрителю, на символике своего Времени: «Я исходил, люди, я выполнил долг своей жизни сполна».
«Иуда», 70 X 50, холст, масло, 1996-2006 гг.
Одна из сложных систем собирания людей в сообщество — религия. И она, как образование историческое, естественно, претерпевает по ходу жизни изменения в себе. Но морально-нравственные заповеди её остаются востребованными не только в ней самой, но и в светских системах — государствах. Тема картины: Предательство и Знание об этом предательстве. Ученики плотно обступили Учителя: поймать каждый его взгляд, услышать каждое его слово, но отворотился один из них. Двое лицом к зрителю: Два И — два антипода. Эзотеричен Иисус — таинственно углублён Он в себя. Экзотеричен Иуда: откровенное торжество на плутовато-хитром лице его… и он единственный, кто воспринимается реальным, живым. Перефразируя Маркса: «Я человек и всё человеческое мне не чуждо», получим: «Я человечество и механизм живой жизни во мне — постоянная борьба противоположностей».
«Спасение», 73 X 60, холст, масло, 1996-2006 гг.
Вера — одна их составных частей мировоззрения человека. Если «религия» — это, всё-таки, идеология и политика, философия и само бизнес, то вера — это непосредственно сам человек в своём общении с Богом. В стремлении познать себя для счастливого самоосуществления, человек внутренне интуитивно открывает для себя Бога. Другой же, не умея этого, потому и не желая этого, судит-рядит, смеётся, копает-подрывает его Веру, замахиваясь и на религию в целом. Третий — погружается в Книгу книг, читает, размышляет, сравнивает, думает и предощущает… Смысловая глубина картины трёхчастна: слева — устойчивый Храм, справа — в состоянии падения, а по центру — люди, христиане, уверовавшие и познающие, одни — за изучением, другие, сцепившись за руки, поддерживают друг друга в предощущении и в предвидении надвигающегося вихря. Мудрая картина: если жизнь — это борьба противоположностей, победителем в ней всегда выходит Человечество при Боге.
«Зов», 50 X 70, холст, масло, 1996-2006 гг.
Картина содержанием своим, как сон — на высоте, на небесах, на облаках… Жизнь человека завсегда проходит за руку со смертью: справа — жизнь, слева — она. Человек частенько раскрытой ладонью ставит ей препятствие: «Постой, смертушка моя, не готов ещё я». Но приходит время, когда предчувствия говорят: «Проси-не проси — пора». И тут, где-то прямо напротив — волк мордой кверху, и чувствуешь, то душа твоя волком воет, и одиночеством сердце сжимает. Одиноким волком был, да, но счастливо внутренне, духовно, в процессе творческом, трудовом… на людях — в людях был, с людьми, им служил всем собой. Отчего же вдруг так грусть-тоска вот волком взвыла? Любовь? И она была! Разная и многая… так отчего? Знаемое отпускать трудно, в незнаемое уходить ещё труднее. Но: «Вууу-у» — звучит настойчивее Зов, и «Вуу-у» — слышишь сам свой Зову ответ.
«Саят-Нова», 100 X 50, холст, масло, 1996-2006 гг.
«Слова», «слова,слова…» — Гамлетово огорчение может быть отнесено ко всему, кроме извечной формулы признания в любви: «Я люблю тебя». Любовь проявляет в человеке его дар или способность, талант или гений: людей посредственных для неё нет. А душа влюблённая стихам и музыке открыта: любовь — это же счастье во сне и наяву; но это и боль, и страдание во сне и наяву. Есть гении любви. И есть среди них поэт-ашуг — Саят-Нова! В песнях его код любви заложен, хотя сам любви страданьем был сражён. Ушёл, не выпуская саз волшебный из рук своих. Но песни его остались. И поют его песни, ему самому признаваясь в любви, те, к кому с любовью сам он обращался: на свирели девушки тихо-нежно играют, и Саз золотистый рядом… И музыкой любви звучит даже имя само — Саят-Нова.