Нина Хемчян: мгновение, заключенное в вечность...

Работы художника и скульптора Нины Хемчян соединяют, казалось бы, несоединимое – устойчивость и текучесть. Особенность избранной ею формы – сферы – в том, что она не дает остановиться рисунку, прихотливой графической вязи, приоткрывает взгляду всегда только часть композиции, но часть, зависимую от целого и подразумевающую целое; изображение ведет за собой, нигде не начинаясь и нигде не заканчиваясь... Армянская парижанка Нина Хемчян - гость журнала «Жам».

— Прошлый век — самый богемный век Парижа и, к сожалению, больше не повторится. Эта эпоха продолжает держать в тонусе сегодняшних художников. У меня даже есть некоторая ностальгия по ней — по эпохе, в которой я не жила, но следы которой так ощутимы в Париже.

У людей каждой профессии есть «свои» города. Для творческих людей это Париж. Париж — это город, который очаровал меня навсегда. Добрый, легкий, иногда ироничный, он всегда умеет повернуться к вам праздничной стороной. У него можно многому научиться. Такая возможность у меня была, и Париж в каком-то смысле меня изменил. Ну а изменив меня, изменил мои работы.

— Армения — моя страна, с ней связано мое прошлое, настоящее и, надеюсь, будущее. Я люблю Ереван, в котором родилась. Это первые шаги, первые знакомства, первые удачи и переживания. Все началось в Ереване. Мне повезло со всем первым. Мои первые друзья, учителя так и остались со мной, связь с моим окружением никогда не прерывалась. Ереван — это чрезмерная эмоциональность, Париж — легкость и элегантность. Хотелось бы объединить эти два города в один и жить в нем. Жаль, что это невозможно...

— Честно говоря, я не стремилась специально создать «свой стиль». Это просто результат многих лет работы.

— С детства я любила рассматривать армянские миниатюры, они мне казались такими наивными, добрыми и таинственными. Со временем я ближе познакомилась с историей искусства, например, открыла для себя рисунки Макса Швиммера. Меня поражала его быстрая линия. Я долго смотрела на эти рисунки, пытаясь представить, как он делал их. Меня всегда восхищало, как одной линией можно передать характер и настроение, какой она может быть разной. У Тулуз-Лотрека она элегантная, у Пикассо сильная, у Матисса динамичная. Я любила объем, который также может быть выразителен и по-разному воздействовать на человека, передавая энергию формы. Хотелось, чтобы объем и рисунок существовали одновременно и однонаправленно, не подавляя друг друга. И может быть, все то, что меня волновало с детства, подсознательно привело к «моему стилю».

— Сейчас, когда я смотрю на свои ранние работы, возникает странное чувство: кажется, они изменились со временем, они такие далекие и в то же время очень родные. Так иногда происходит с людьми, с которыми ты был близок. Когда встречаешь их годы спустя, они кажутся другими. Это может очаровать или, наоборот, разочаровать.

Когда я создавала те свои работы, «быть им или не быть», зависело от меня, и я чувствовала связь с ними. А теперь они есть — и от меня ничего не зависит. Я смотрю на них как на произведения, которые как-то со мной связаны, но на каком-то неуловимом уровне — так, что иногда бывает даже не по себе.

— Есть же у нас в жизни мгновения, которые мы хотели бы продлить. Эти мгновения остаются в наших воспоминаниях и движут нами. Шар для меня — это Вселенная. Я выражаю свои мысли посредством рисунка, окутывающего шар, и этот рисунок обретает на нем бесконечность, выходя за пределы рамок, которыми он ограничен на листе бумаги. Сфера для меня — это возможность заключить мгновение в вечность.

— Вопрос интересный и очень спорный. Мне кажется, такого понятия в искусстве не существует. Работы Рафаэля могли бы принадлежать женщине, работы Фриды Калло — мужчине. Женщинам на самом деле свойственно обходить острые углы, но при этом и мужчины не хуже женщин умеют смягчать острые углы...

— Мне кажется, что образ художника, который не замечает реальности, поэта, который обязательно попадает в лужу на улице, — это просто своеобразное клише. Я думаю, «наследство» художников XIX века — все эти неопрятные балахоны, бороды, шляпы — были до мелочей продуманными образами, за этим стоял вызов «правильному» обществу.

Я от реальности никогда не уходила, да и возможности такой не имела. Это не просто «реальность за окном», это моя реальность. Создавать «поэтичные образы» — не значит самому быть погруженным во «вневременное пространство». Во вневременном пространстве работать невозможно, да и не нужно.

— Искусство, идущее в ногу со временем, меня совершенно не смущает. Все эпохи имели свои тенденции. И даже если они преходящи, это вносит что-то новое. Меня одинаково может тронуть работа эпохи Возрождения, античности или современного искусства.

— Успех — это когда у художника «получилось», а взгляд со стороны — понял и принял.

— Прогнозировать, боюсь, невозможно. Просто наступает момент, когда приходит вдохновение. А вдохновение — это настроение плюс ситуация, и тогда возникает желание нового. Именно так меня недавно «притянуло» к забытому «венскому стулу». Захотелось вернуть его к жизни. Что это было? Новый этап или каприз? Если это начало нового этапа, в каком направлении он пойдет, найдет ли место в моем искусстве, пока не знаю. Но знаю, что сейчас меня это интересует и интригует.

— Пожалуй, это как езда на велосипеде: если остановиться, то можно упасть. Когда выходишь на дистанцию, впереди видно только триста метров, и только преодолев эти триста метров, можно увидеть следующие триста.

Этот процесс не прекращается, пока художник жив, и живет он благодаря этому в прямом и переносном смысле. Когда он наедине со своей работой, тогда и происходит диалог с ней, от которого зависит результат. Для меня, когда работа закончена, закончен и этот диалог. Дальше она уже говорит за себя.

Беседовал Виталий Науменко