ПАРТИТУРА ЖИЗНИ: ИНТЕРВЬЮ С МАЭСТРО ЭДУАРДОМ ТОПЧЯНОМ

Тишина концертного зала перед началом симфонии — особое состояние. В ней уже звучит музыка, еще не рожденная движением дирижерской палочки. Так и наше интервью начинается с этого трепетного момента ожидания, когда за каждым вопросом — как за нотным знаком — скрывается целая вселенная смыслов.

Эдуард Топчян — не просто дирижер. Он композитор собственной судьбы, где партии детства, семьи, творчества и родины сплетаются в уникальную партитуру. Его жизнь — это многоголосная фуга, где темы перекликаются, спорят, дополняют друг друга, создавая гармоничное целое.

Сегодня нам выпала честь не просто услышать эту музыку, но и заглянуть в оригинальную партитуру — туда, где за тактовыми чертами повседневности скрываются подлинные шедевры человеческого духа.

Маэстро берет паузу. Зал замирает. Мы начинаем.

— Ваша жизнь началась среди книг и нот — в семье литераторов. Как слово превратилось в музыку? Расскажите о моменте, когда вы поняли, что партитура — это тоже язык, но говорящий напрямую с вечностью.

— Да, вы абсолютно правы. Я родился в семье литераторов, но хочу подчеркнуть, что они были не просто профессионалами слова, а подлинными людьми искусства. Мой отец, помимо того что был выдающимся литературоведом, был также талантливым художником. Он не просто рисовал — его работы регулярно выставлялись, и в определенном смысле он был художником так же, как и литературоведом. Главное же — в нашей семье всегда царила любовь к музыке.

Моя мама, например, получила музыкальное образование, играла на фортепиано до конца своей жизни и прекрасно понимала музыку. Именно она настояла на том, чтобы я тоже занялся музыкой. Изначально это было просто ради общего развития, но вскоре я уже не мог представить свою жизнь без нее. Именно тогда я решил поступить в музыкальное училище.

Там был педагог, которого я очень уважал, даже несмотря на то что лично не знал. Он был не только выдающимся скрипачом и легендарным концертмейстером, но и знатоком симфонической и оперной музыки. Мне казалось, что учиться у него — значит прикоснуться к чему-то великому. Так музыка стала неотъемлемой частью моей жизни.

— В детстве вы мечтали стать пилотом. Что за метафизический ветер поднял вас с земли к дирижерскому подиуму — этой «кафедре между небом и оркестром»?

— В детстве я был необычайно активным ребенком, интересовался множеством вещей, и авиация была среди моих главных увлечений. Признаюсь, эта страсть не угасла и по сей день. Я обожал самолеты, собирал модели разных типов, создал целую коллекцию, читал все доступные книги по авиации и знал о ней невероятно много.

Часто я убегал из школы, уверяя родителей, что иду на уроки, а сам направлялся в аэропорт Звартноц. Там я подолгу стоял на балконе и смотрел на взлетающие и приземляющиеся самолеты. Для меня это было настоящим волшебством. Особенно восхищали пилоты в темно-синих униформах — они казались мне героями.

Однажды один из таких пилотов подошёл ко мне. Он часто летал из Еревана и заметил, что я постоянно наблюдаю за самолетами. Мы разговорились, и я с восторгом рассказал ему о своей любви к авиации. К моему удивлению, он проявил интерес к моим моделям, пришёл ко мне домой, внимательно их рассмотрел и объяснил мне множество технических деталей — от назначения каждой антенны до особенностей разных самолетов.

— Вы говорите, что были «озорным мальчишкой», но выбрали путь дисциплины. Что сильнее повлияло на вашу музыку: футбольная азартность или строгость смычка?

— На самом деле, футбол был для меня не просто детским увлечением — я занимался им на профессиональном уровне и очень любил эту игру. Но настоящий футбол — это не только азарт и страсть, но и строгая дисциплина, особенно когда играешь в хорошей команде. Я горел футболом, но всё изменилось внезапно.

После заключительного экзамена в музыкальной школе я внезапно осознал: больше не будет ни концертов, ни уроков, ни занятий. И эта мысль оказалась невыносимой. В тот момент я понял, что не могу расстаться с музыкой, и твёрдо решил стать музыкантом.

Когда я сообщил об этом дома, мой отец воспринял новость скептически. Он утверждал, что если уж быть скрипачом, то играть как Хейфец, а если нет — лучше вообще не начинать. На его взгляд, музыкант, который не стремится к величию, обречён на посредственность.

Чтобы переубедить меня, отец даже привел меня к профессиональным футбольным тренерам. Мы отправились на стадион «Раздан», где тренировалась легендарная команда «Арарат». Там я встретил моего детского кумира — великого Хорена Оганесяна. К нашему удивлению, он узнал меня и сказал, что видел, как я играю на юношеских турнирах «Кожаный мяч», и что я — отличный маленький футболист.

Отец тут же обратился ко мне: «Видишь, Хорен Оганесян знает тебя как футболиста. А вот Рубен Агаронян, например, знает тебя как скрипача?» Я ответил, что нет. Отец продолжил: «Значит, это и есть твоя судьба».

Но несмотря на его доводы, я все-таки решил стать музыкантом и поступить учиться к моему любимому педагогу Юрию Погосяну. Именно тогда я окончательно выбрал путь музыки.

— Ваш дед, Эдуард Топчян, 30 лет возглавлял Союз писателей. Чувствуете ли вы его взгляд со страниц старых книг, когда поднимаете палочку перед оркестром?

— К сожалению, я недолго знал своего дедушку Эдуарда — мне было всего четыре года, когда он ушел из жизни. Но, как ни странно, я до сих пор храню о нем яркие воспоминания. Мне кажется, что я помню его лицо, его голос, отдельные мгновения, которые мы провели вместе. Эта связь с ним осталась глубоко в моём сердце.

Разумеется, я не помню его слов или того, чему он пытался меня научить. Но после его кончины имя моего деда стало для меня чем-то особенным. В школе, когда учителя зачитывали мою фамилию — Топчян — всегда возникала пауза. Затем они спрашивали: «Эдуард Топчян был твоим дедушкой?» И, услышав утвердительный ответ, начинали рассказывать, каким добрым, интеллигентным и честным человеком он был.

Я горжусь тем, что мой дед был именно таким человеком — добрым, честным и интеллигентным. И, возможно, когда я поднимаю дирижерскую палочку перед оркестром, я действительно ощущаю его взгляд — мудрый, спокойный и полный благородства.

— В вашей семье царила «справедливость» как главная добродетель. Как эта этика звучит в интерпретации Бетховена или Шостаковича — композиторов, бунтовавших против несправедливости?

— Бетховен и Шостакович — два величайших композитора, которых вы упомянули, — для меня олицетворяют не только музыкальный гений, но и абсолютную честность. Я убежден, что без внутренней правдивости невозможно создать подлинное искусство, тем более такое, которое переживает века. Их музыка — это не просто звуки, это голос правды, сила духа, которая воспитывает поколения и становится верным другом на всю жизнь.

Справедливость и честность — две главные ценности, которые я унаследовал из своей семьи. Эти принципы сопровождают меня не только в жизни, но и на сцене. Особенно сегодня, когда в искусстве стало так просто создавать иллюзии. Можно сыграть как угодно, а затем написать в социальных сетях, что это было «бесподобно».

Но я всегда остаюсь строг к себе. Я стремлюсь быть справедливым, в первую очередь перед самим собой. Когда я беру в руки партитуру Бетховена, Шостаковича или любого другого великого композитора, я чувствую ответственность. Я делаю всё, что в моих силах, чтобы исполнение было честным и достойным их гения. Это мой способ сохранять связь с их музыкой — быть предельно искренним и справедливым перед этими бессмертными произведениями.

— Ваша жена — скрипачка. Как ваше совместное музицирование влияет на домашнюю атмосферу? Бывает ли, что профессиональные дискуссии перетекают в семейные разговоры?

— Наши отношения с женой имеют интересную музыкальную историю: когда ей было всего 15 лет, а между нами — заметная разница в возрасте, она училась у меня. Возможно, поэтому в музыкальных вопросах мое мнение часто остается доминирующим. Но я всегда старался, чтобы это не превращалось в давление.

Когда мы выступаем вместе, я стремлюсь сохранить ее музыкальную индивидуальность. Она играет красиво и искренне, и даже когда ее интерпретация отличается от моей, я поддерживаю ее творческое самовыражение. Если что-то звучит по-особенному, но не совпадает с моим видением, я говорю: «Играй так, как ты чувствуешь. Это прекрасно».

До сих пор на сцене я стараюсь не вмешиваться, когда она играет вдохновенно. Моя цель — направлять, но не ограничивать ее. И, возможно, именно поэтому наши музыкальные дискуссии никогда не превращаются в семейные споры. Музыка остается тем, что нас объединяет, а не разделяет.

— Воспитывая маленьких дочь и сына, стараетесь ли вы привить им любовь к музыке, или даете свободу выбора? Есть ли у них уже любимые инструменты или композиторы?

— Настоящая музыка звучит в нашем доме с первых дней жизни наших детей, и они любят ее слушать. Мой сын сейчас занимается на скрипке. Ему недавно исполнилось семь, и, как любой активный мальчишка, он, конечно, не стремится к занятиям. Но мы не оказываем на него давления.

Я прекрасно понимаю: ни один нормальный ребенок, особенно мальчик, не хочет сидеть за инструментом, когда вокруг столько других увлечений и соблазнов — особенно в наше время, когда гаджеты и развлечения буквально окружают их. Но мы стараемся заниматься с ним. Возможно, в какой-то момент он почувствует вкус к игре, и музыка станет для него настоящей страстью.

Мы решили так: когда ему исполнится десять, если станет ясно, что у него настоящий талант, мы поддержим его. А если нет — ничего страшного. У него останется хорошее музыкальное образование, он будет понимать музыку и, самое главное, любить ее всю жизнь. Это и есть наша главная цель — чтобы музыка всегда оставалась важной частью их жизни.

— Вы уехали в Цюрих, но вернулись, чтобы «встать на родную землю». Что значит «возвращение» для артиста — обретение корней или новый полет?

— На самом деле я никогда не уезжал из Армении навсегда. Да, какое-то время я жил на два города — Цюрих и Ереван. Но даже тогда мое сердце оставалось здесь, в Армении. Я продолжал работать с моими друзьями и с нашим любимым камерным оркестром «Серенада». Мы провели более двух тысяч концертов в разных странах Европы, но каждый раз я возвращался домой.

Переломным моментом стало назначение в конце 2000 года на должность главного дирижера Армянского национального филармонического оркестра. Это была огромная честь, особенно для молодого дирижера. Я и представить себе не мог, что эта глава моей жизни окажется такой долгой и столь значимой.

Но я счастлив, что сделал этот выбор. Для меня это не просто работа — это возможность каждый день соприкасаться с высоким искусством, работать с великолепным оркестром и приносить музыку в сердца людей. Это не просто возвращение к корням — это настоящий полет.

— В 90-е оркестр филармонии стал «светом в темноте» для Армении. Как вы видите роль музыки сегодня, когда страна снова балансирует между войной и миром?

— Сегодня мир для нашей страны — это главная цель, к которой должен стремиться каждый армянин. Это самое важное для всех нас.

Музыка в такие моменты обретает особое значение. Я всегда вспоминаю блокадный Ленинград времен Второй мировой войны. Когда город был на грани выживания, на улицах звучала музыка Бетховена, транслируемая через радио. Советский Союз сражался с нацистской Германией, но даже тогда никто не задумывался о том, что Бетховен был немцем. Его музыка стала утешением для людей, она поддерживала их дух.

Это еще раз напоминает, что искусство и политика — вещи совершенно разные. Великая музыка, будь то Бетховен или любой другой гениальный композитор, — это пища для души. Она не знает национальностей, она говорит на языке человечности. И сегодня, как никогда, нам нужна эта поддержка, эта духовная опора.

— Лорис Чкнаворян дирижировал в годы, когда не было света, но звучала музыка. Какой урок той эпохи вы взяли в сегодняшние репетиции?

— Часто, говоря о маэстро Лорисе Чкнаворяне, вспоминают, как в «темные и холодные» годы люди приходили на концерты, чтобы согреться и побыть под светом. В этом есть доля правды. Но при этом нельзя забывать, что в первую очередь мы должны бесконечно благодарить Луизу Симон Манукян, генерального спонсора Армянского филармонического оркестра. Именно она поддерживала наш оркестр более двадцати лет, помогая ему выжить в самые трудные времена. И до сих пор её дочь, Крис Симон, остается одним из самых важных спонсоров оркестра.

Что касается Лориса Чкнаворяна, мы с ним совершенно разные как музыканты. У нас разные вкусы, разные художественные предпочтения. Но я всегда признавал его величайшую заслугу: он сумел поднять дисциплину оркестра, метод работы и репертуар до уровня европейских стандартов.

Он внедрил четкий план репетиций, система, при которой оркестр исполнял новую программу каждую неделю. Под его руководством оркестр стал мобильным, организованным, современным коллективом.

И самое важное — ему удалось вывести оркестр из рамок советской системы, дать ему творческую свободу и самостоятельность, что позволило коллективу развиваться как современному европейскому оркестру.

— Вы сказали: «Армения теряет десятилетия, пока мы говорим». Что должно замолчать, чтобы наконец зазвучали дела?

— Я думаю, это в первую очередь касается музыкальной образовательной системы последних 25 лет в Армении, которая оказалась в состоянии необратимого коллапса. Я много раз пытался организовать новую систему, которая позволила бы через 10–15 лет возродить музыкальное образование и исполнительское искусство. Но по разным причинам каждый раз это оказывалось невозможным.

Поэтому я с трудом представляю будущее исполнительского искусства в Армении через 10–15 лет. И когда я говорю, что мы теряем десятилетия, я имею в виду, что мы говорим, но не действуем. Нам нужно перестать тратить время на разговоры и начать действовать по строгому плану и графику, если мы хотим вырастить новое поколение музыкантов, способных играть в профессиональных оркестрах.

На сегодняшний день можно считать, что Национальный филармонический оркестр Армении находится в фантастической музыкальной форме. Но это лишь потому, что его основной сильный костяк — музыканты моего поколения, которые учились в конце 80-х и начале 90-х годов. Тогда еще были великолепные педагоги, сохранялась сильная русская (советская) система обучения. Особенно это касалось струнников — в Армении фактически был «завод» по подготовке высококлассных струнников.

Что касается духовых инструментов, то тогда эта группа была слабой: не было качественных инструментов, на которых можно играть в профессиональном оркестре. Но здесь нам удалось добиться прогресса. Мы пригласили зарубежных музыкантов — легионеров, которые не только выступают, но и обучают молодых музыкантов в рамках филармонии. Наши высококлассные концертмейстеры различных групп также преподают в Академии «YerazArt». Благодаря этому нам удалось создать хотя бы одно сильное поколение духовиков.

Конечно, остаются недостатки, но мы над ними работаем. И вообще, чтобы добиться серьезных результатов, нужно создавать новую систему музыкального образования. Возможно, нам придется приглашать педагогов из-за рубежа, но не для проведения мастер-классов, а чтобы они жили и преподавали здесь, в Армении. Музыкальное образование — это такая сфера, где, если начать сегодня, первые плоды можно увидеть только через 10 лет.

— Арам Хачатурян, как Моцарт, — «общечеловек». Как армянская интонация прорастает сквозь универсальный язык симфонии?

— Я считаю, что Арам Хачатурян — величайший армянин всех времен, настоящий гипергений. Ему удалось создать армянскую симфоническую музыку практически с нуля, без опоры на существующую академическую традицию. Если мы посмотрим на историю европейской музыки, то увидим непрерывную цепочку композиторов: Гендель, Бах, затем Гайдн, Моцарт, Бетховен, Брамс, Брукнер, Малер, Рихард Штраус, Шенберг — традиция, которая развивалась веками.

Но Хачатурян создал свою симфоническую музыку буквально на пустом месте, и это невероятное достижение. Он сумел взять корни армянской народной музыки — мелодии, ритмы, интонации — и превратить их в произведения мировой величины. Его Вторая симфония, балет «Спартак», скрипичный концерт и многие другие произведения стали шедеврами, понятными и близкими людям по всему миру.

Фактически Хачатурян вывел армянский народ на уровень самой высокой европейской музыкальной цивилизации, доказав, что национальная культура может звучать универсально и глубоко трогать сердца людей разных стран.

— В интервью вы сравнили поражение сборной Армении с системой образования. Если бы оркестр играл матч, какой счет был бы на табло?

— Вы знаете, в искусстве исполнения оркестра нет понятий «выиграть» или «проиграть». Есть только понятие высококлассного исполнения. Если говорить языком счета, наш оркестр мог бы одержать победу над многими оркестрами по всему миру.

Конечно, если сравнивать с великими оркестрами Западной Европы или Северной Америки, такими как Венский филармонический оркестр, конкуренция становится сложной. Но наш оркестр неоднократно выступал на крупнейших сценах мира перед самой требовательной аудиторией — и никогда не выглядел проигравшим.

Есть репертуар, в котором мы способны превосходить даже самые именитые оркестры мира. Это музыка Хачатуряна, других армянских композиторов, а также произведения русских мастеров — Чайковского, Шостаковича и многих других. Здесь мы выделяемся не только мастерством исполнения, но и особой эмоциональной выразительностью. Потому что интерпретации, которых мы достигаем, невозможно встретить на каждом шагу.

Великолепная техника важна, но по-настоящему великие интерпретации редки, и именно этим наш оркестр умеет впечатлять слушателей.

— Вы говорите: «Музыка — не для музыкантов». Неужели дирижер — всего лишь проводник, а истинный творец — слушатель?

— Дирижер — это музыкант, который своей интерпретацией, если она по-настоящему сильная, способен заразить слушателя, пробудить в нём эмоции. Но у музыкантов, которые ежедневно часами занимаются, репетируют и ищут нужный подход к тому или иному произведению, восприятие музыки другое.

Когда профессиональные музыканты слушают исполнение, они часто оценивают его технически: как построена форма, как решён тот или иной нюанс. Их взгляд аналитичен. А вот настоящие слушатели, которые, может быть, не разбираются в мельчайших деталях, слушают иначе. Они любят музыку всем сердцем, они живут ею. Эти люди часами слушают записи великих музыкантов или ходят на концерты выдающихся исполнителей, потому что знают: плохое исполнение слушать не стоит.

Ирония в том, что для музыкантов музыка порой превращается в ремесло — в задачу исполнить произведение как можно лучше. Это может звучать странно, но такова реальность. Настоящие слушатели свободны от этого.

— В вашем исполнении «Луизы Миллер» Верди критики услышали «внутренний свет». Как вы находите тишину в партитуре, чтобы громче прозвучала правда?

— У меня с раннего детства особое отношение к музыке Верди. Это одна из моих самых любимых музыкальных вселенных. Я так глубоко погружён в нее, что знаю почти все его оперы наизусть. Еще в детстве я слушал эти оперы и даже пытался петь отрывки.

Рассказывают, что в два года я спел песенку Герцога из «Риголетто» перед родителями и их друзьями. Честно говоря, мне трудно в это поверить, но все утверждают, что так и было.

С тех пор я не просто слушал, но и изучал Верди. С возрастом этот интерес только углублялся. Думаю, я действительно хорошо понимаю его музыку. Верди — удивительный композитор, в чьих операх существует своя, почти мистическая атмосфера. На первый взгляд, его музыка кажется простой и прозрачной, особенно в ранних и средних операх. Но за этой кажущейся простотой скрывается потрясающая глубина. Даже если не знать либретто, ты чувствуешь, что происходит на сцене: день или ночь, напряжение или покой, любовь или конфликт.

Музыка Верди буквально наполнена ароматом, ее можно почти ощутить. Сегодня, на мой взгляд, очень мало дирижеров действительно понимают его атмосферу. Я не утверждаю, что полностью владею этим искусством, но когда слушаю исполнения других, всегда чувствую, кто действительно «вердиевский» дирижер. Среди живых маэстро такими для меня являются лишь Антонио Папано и Рикардо Мути.

Что касается «внутреннего света», о котором упомянули критики в моем исполнении «Луизы Миллер», возможно, они уловили что-то особенное. Но я сам о себе не могу судить. Я просто стараюсь чувствовать Верди так, как чувствую, что было бы правильно.

— Вы записали все симфонии Бетховена. Какая из них — ваше тайное послание Армении?

— Откровенно говоря, я никогда не задумывался о тайном послании в симфониях Бетховена. Но его музыка — как и музыка Верди — занимает особое место в моей жизни. Это один из важнейших аспектов моего творчества. Я посвятил годы изучению этих симфоний, стараясь найти свой подход к их исполнению.

Конечно, это всегда субъективный процесс — каждая симфония Бетховена открыта для множества интерпретаций.

Запись всех симфоний Бетховена — это не просто достижение, а, на мой взгляд, обязанность любого уважающего себя симфонического оркестра. Эти произведения — фундамент симфонического искусства, его корни. И я счастлив, что наши записи были высоко оценены сильнейшими специалистами и дирижёрами, которые отметили их уникальность.

Я верю, что к столетию оркестра наши записи будут транслироваться на ведущих классических каналах мира. И мне интересно, как их воспримут самые строгие европейские слушатели и критики. Возможно, это станет для них настоящим открытием.

— Проект «Филармония школьника» учит детей слушать. Что важнее: воспитать слушателя или гения?

— Я думаю, что воспитать гения невозможно. Гениальность — это дар, который проявляется сам по себе, но даже гений должен учиться и развиваться, чтобы полностью раскрыться. Однако воспитать слушателя — это задача, которую нельзя игнорировать. Привить человеку любовь к культуре — необходимость.

— Если бы ваш оркестр превратился в стаю птиц, какую форму полета он выбрал бы — клин журавлей или хаос скворцов?

— С детства я не люблю хаос, а в исполнении музыкального произведения, особенно оркестром, хаос для меня просто неприемлем. Поэтому наш оркестр точно не выбрал бы беспорядочный полет скворцов. Мы бы выбрали стройный клин журавлей — полет, в котором каждый музыкант знает свое место и роль, но при этом чувствует общую гармонию. Это не просто порядок, это согласие, где каждый звук находит свое место в общем пространстве музыки.

— Вы дирижируете «Тоской» — какое блюдо подать под ее драму?

— Я всегда был категорически против того, чтобы при исполнении серьезного произведения кто-то сидел и ел — даже если это просто запись дома. Музыка требует полного внимания и уважения.

Я помню случай из юности, когда в 1996 году меня и мой камерный оркестр пригласили выступить на встрече президентов Армении и Грузии. Но когда мы зашли и увидели, что это был не концерт, а просто прием, где гости сидели и ели, я развернулся и ушел. И весь оркестр последовал за мной.

Поэтому ответ прост: никакое блюдо. Только музыка.

— Ваш идеальный дуэт: Пласидо Доминго на сцене или Толстой за чаем?

— К сожалению, встретиться с Толстым за чаем — мечта, которая никогда не осуществится. Но Пласидо Доминго был символом для меня с юности. Хотя его голос, возможно, не самый любимый среди легендарных теноров, в целом он остается для меня одним из величайших музыкальных дарований. Великолепный актер, выдающийся певец и, почему нет — талантливый дирижер.

Мне посчастливилось несколько раз выступать с Пласидо Доминго, и особенно во время нашего последнего концерта я еще раз убедился, что он не только великий артист, но и удивительный человек. Поэтому мой идеальный дуэт — это, безусловно, дуэт на сцене с Пласидо Доминго.

— Какой несуществующий музыкальный инструмент вы бы изобрели?

— Каждый раз, когда я сталкиваюсь с вагнеровскими тубами — инструментами, которые сам Рихард Вагнер изобрёл для своего оркестра, — я восхищаюсь его гениальностью. Вагнеру не хватало какого-то особого звука между звучанием валторн и глухих тромбонов и тубой, и он создал новый инструмент, который заполнил эту звуковую нишу.

Я всегда поражаюсь: как можно было в уже многокрасочной палитре оркестровых тембров увидеть пустоту и придумать нечто совершенно новое? Для этого нужно быть по-настоящему великим гением.

Что касается меня, я не обладаю такой фантазией. Я доволен теми инструментами, которые существуют в симфоническом оркестре и которые уже на протяжении веков дарят бесконечные возможности для создания музыкальной магии.

— Если бы Бах воскрес, какой вопрос вы бы ему задали за кулисами?

— Иногда мне кажется, что я этих великих композиторов знаю лично. Как будто всю жизнь с ними разговариваю, мысленно общаюсь, задаю разные вопросы... Поэтому особенно странно — как невозможно, увы, встретиться с кем-то из них по-настоящему: Бах, Бетховен, Малер, Брамс... Верди... даже с Арамом Хачатуряном мне не довелось пересечься, хотя я был маленьким, когда он ещё бывал в Ереване. Но не посчастливилось.

Если бы воскрес Бах — а он, безусловно, один из самых гениальных композиторов всех времен — у меня было бы к нему множество вопросов. Прежде всего: как на самом деле он представлял себе исполнение своей музыки? Ведь я, хотя сам не считаю себя барочным исполнителем, очень интересуюсь аутентичным стилем — не только барокко, но и венской классики. Я много играл симфонии Моцарта, Бетховена, и всю жизнь искал — как же правильно, органично, честно исполнять эту музыку.

Вот почему мне было бы безумно интересно задать ему вопрос: а как, по-вашему, нужно исполнять вашу музыку сегодня? Что вы думаете об этом?

— Вам снится музыка? В нотах или в красках?

— К сожалению — да, мне снится музыка. И в красках, и в нотах, и даже в реальном звучании. Говорю «к сожалению», потому что иногда мне очень хочется покоя и тишины, особенно — в голове.

С другой стороны, в моей жизни не раз бывало, что именно во сне я находил музыкальные решения. Иногда мне снится, как я сам играю какой-то эпизод, иногда — как его исполняет кто-то другой, или просто слышу музыку как бы «со стороны». А наутро понимаю: вот оно, так и нужно! Эти сны действительно помогали мне в работе — подсказывали то, к чему долго не мог прийти наяву.

И знаете, я вполне могу поверить в ту историю — не знаю, насколько она легенда, — о том, как Тартини написал свою знаменитую сонату «Дьявольские трели». Говорят, ему приснилось, что к нему пришел дьявол, сел на край кровати и начал играть. А он проснулся, вдохновлённый, и сразу начал записывать услышанное. И в итоге у нас остался этот гениальный шедевр. Я понимаю, как такое возможно.