Агаси Айвазян «CПИСОК»

ИАКОВ. Он знал, что будет не один, но вот сколько еще придет таких, как он, – десять, пятьдесят, сто? – трудно сказать. Может, половина народа?.. Ну, если половина всего народа... Если народу соберется человек пятьдесят, то половина составит двадцать пять человек... Если же набежит несколько тысяч, то даже их половина чувствительно ударит по кошельку Ирода. Хотя кто знает, кому и сколько он платит... Он, Иаков, из самых незначительных агентов, мелкая сошка, и вознаграждение его самое ничтожное... Впрочем, чур, чур! – он не ропщет. Живет себе потихоньку, перебивается. Лишь бы не скудел этот источник дохода. От него ведь что требуется? Покричать «Позор!», «Казнить!», «Обманщик!», «Враг народа!» да швырнуть те несколько булыжников, что оттягивают карман его замызганного фартука. Вот и все. А сколько окажется на месте остальных, сколько слов им надо выкрикнуть и сколько камней бросить – это дело их собственное, да еще того, кто им платит. Иаков даже не знал толком, кто платит, и знать не хотел. Нет ничего опасней лишнего знания!.. Одно подспудно сознавал Иаков: он – на стороне тех, кто высоко. Выше всех Ирод, потом первосвященники со своими большими и малыми прихлебателями, всевидящими и вездесущими. Вот и сейчас он ощущает их незримое, но многоглазое присутствие. И пусть вокруг никого, Иаков уверен, что за ним следят и, попробуй он увильнуть или поволынить, тут же лишат его куска хлеба. И дай Бог, чтобы этим ограничились...

Начать лучше всего возле рынка. Дождаться, когда стечется народ, незаметно примкнуть к толпе и вести себя надлежащим образом – негодовать, возмущаться.

Изнывая в ожидании, Иаков слонялся возле прилавков. Скосив глаза, пошарил вокруг настороженным взглядом и придал лицу сразу два выражения. Одно говорило: я – простой человек из народа, второе – я самый что ни на есть верноподданный житель этой страны.

АХАЗ. Он уже не отрывался от стены: боялся шевельнуться. Сырость его гниющего тела, уподобившегося ныне ветхому коробу с побитыми яйцами, впиталась в стену, и стена пропахла его болезнью, источая смрад проказы... Вся подвижность тела переместилась в одну руку и одну ногу, и сейчас они мелко-мелко тряслись... Ногти сами собой отваливались от пальцев... Мочился Ахаз помимо воли, и застарелый едкий запах мочи ежесекундно напоминал ему о скором конце...

РЕБЕККА. Никак не могла угомониться внутренняя и внешняя дрожь ее тела, чтобы бабьим умишком, женской своей мозгой смогла она прикинуть и соотнести собственную выгоду и невыгоду, желаемое с результатом. Четыре месяца провалявшись у ее ног, Иоанн ушел и который уже год, изведенный непрекращающимися преследованиями Ребекки, вопрошает хрипло и жалобно: «Ну чего ты хочешь?!» – «Ничего!» – каждый раз кривила бледные губы Ребекка, однако чувствовала, что хочет, хочет многого. Не Иоанновой любви, нет! «Люблю!..» – с ухмылкой вспоминала она признания Иоанна, его влажные телячьи глаза, его слова самоуничижения. «Мне твоя любовь не нужна, мне нужен ты – от головы до пят! Хотя ты тоже мне не нужен... А что мне нужно?..» Ребекке порой действительно хотелось понять, что же ей на самом деле нужно, но из-за горячности и пыла ответ не успевал сложиться в голове. Так и не знала, чего домогается, что ей нужно, ну да авось когда-нибудь узнает... А пока она будет преследовать, злословить, отравлять ему существование, позорить перед людьми... Везде и всюду искала она Иоанна. Вот и сейчас хищным глазом принялась высматривать его в разрастающейся толпе...

ЕФРЕМ. Над ним еще и поиздевались, а за что, он так и не понял. А когда обиделся на издевательства, его же и побили – за то, что обиделся. Избили молча, с ухмылочками, без особых усилий, и так же спокойно удалились. Весь вывалянный в пыли, сплевывая смешанный с кровью песок, Ефрем кричал им вслед, грозился и до того доорался, что жилы на шее напряглись и вздулись жгутами. Тихо недоумевая про себя, напоказ он разорялся во всю глотку, орал, нанизывая одно ругательство на другое... Вот так, не прекращая изрыгать непристойности, и присоединился он к толпе. Даже идя куда-то вместе со всеми, не переставал ругаться...

ТАРСИС. С годами он все больше укреплялся в том мнении, что и среди человеков имеются свои львы, лошади, быки и... зайцы. И что сам он – заяц. Исконно слабое и не подлежащее переделке или исправлению существо, которое в любое мгновение могут словить и которое должно постоянно спасаться от сильных, всегда быть настороже, и страх, страх с дрожащим хвостиком – непременный его спутник. И никогда его не будут любить и уважать. Уважение – это Тарсис считал, пожалуй, самым важным в жизни. Он знал, что уважают львов, иногда, случается, быков, порою лисиц, но зайцев – никогда. И он хотел быть львом или хотя бы быком, в крайнем случае – лисой. Потому и беспредельны были муки и потуги Тарсиса, что не хотел он жить зайцем, но тем не менее продолжал влачить постыдное заячье существование.

Текущая по улице толпа в медлительной своей монолитности казалась могучей, а потому – притягательной для Тарсиса. И он, мелко-мелко семеня, влился в толпу и стал ее частицей...

САГАТИЕЛ. Раскаленная кровь бухала в одну точку, и точкой этой было то, что его, купца Сагатиела, надули. Сорок четыре сребреника вместо пятидесяти!.. И это его, Сагатиела!.. На что он теперь годится?.. Самая оскорбительная оплеуха по его гордости, самое постыдное из всех позорных поражений... Как ему теперь восстановить свою привычную цельность, крепкую и гладкую, как голыш, чем утешить себя? Вот и метался он из лавки в лавку, а кровь все долбила и долбила в одну и ту же точку. Неуемный, невместимый протест взбухал в нем, но он не знал, куда направить его, поэтому и метался по улицам, и бился Сагатиел внутри самого себя. Все тщета!.. Все суета сует!..

И протест Сагатиела слился с толпой негодующих людей и стал частицей общего протеста – но втуне, в самом себе...

ЗАКАРИЯ. Нет, не энергия бурлила в Закарии – это Закария был вложен в ножны энергии. Шустрый и ловкий, неунывающий и пронырливый, всегда впереди всех людей и любых дел. Везде первый: слово ли сказать, руку ли поднять; первым схватывал, первым соглашался, первым впрягался и первым же отлынивал. Энергии его с лихвой хватало на все, да еще оставалось на завтра. И вместе с тем, как это ни удивительно, был он самым немногословным. Закария говорил только первое слово, после чего пожинал плоды откликов. И когда Закария увидел в конце улицы шумную ватагу, которая словно граблями подтаскивала и втягивала в себя разрозненных людей со всей округи, то немедленно присоединился к ней и вскоре очутился впереди.

Толпа бурлила, в нее со всех сторон вливались новые и новые группы; потом эта толпа влилась в такую же – и даже большую, и Закария снова оказался в голове. И тут, буквально в двух шагах увидел: в кольце воинов едва волочил ноги под тяжелым деревянным крестом человек с прилипшими к плечам потными кудрями.

– Кто это? – поинтересовался Закария.

– Иешуа! – прошамкала беззубая старуха с нависшим над губой носом и визгливо засмеялась: – Новый царь Иудеи... хи-хи-хи!..

Закария не уступал своего места, забегал то справа, то слева, то приближался к Иешуа сзади – и тогда запах его страданий холодил ноздри Закарии, – то оказывался впереди воинов... Воины не отгоняли его – присутствие Закарии воспринималось как непременное исключение, не подлежащее сомнению: всегда найдется кто-то, так удивительно похожий на своих, что ему разрешается быть таковым.

...Хищными ищущими глазами Ребекка рыскала вокруг себя. Увидела шумную толпу и присоединилась к ней. Среди моря голов она искала слегка вытянутую и начавшую лысеть макушку Иоанна. Взгляд ее прыгал по головам, как мячик.

...Тихоня Ефрем, в согласии с происходящим, оглашал округу потоком ругательств.... В толпе это было даже проще: со всех сторон слышались выкрики и вопли, так что его одинокая, беспомощная и безадресная ругань сливалась с гомоном и шумом и обретала некий единый смысл.

...Ахаз кое-как отлепил от стены тело, поднялся и, оставляя на своем пути отвалившиеся ногти и куски кожи, поплелся за крестом, то цепляясь за чьи-то локти, то опираясь на чьи-то плечи...

..Иаков всматривался в людей вокруг: которые из них свои, кому поручено следить за ним, кто поставлен считать, какие слова и сколько камней швырнет он в Иешуа?.. Число людей превосходило все его ожидания, и это возбудило тревогу: дело, значит, слишком важное, государственное, следовательно, большое значение придается его действиям...

Толпа дошла до Голгофы. Здесь на вершине холма вырыли небольшое углубление. А когда воины повалили Иешуа и стали прилаживать к кресту, крики и улюлюканье толпы сделались громче. Люди совсем распоясались, орали кто во что горазд, выплескивая из самого нутра все непотребство, и смрадная пена тысячелетней людской грязи подступила под самое горло толпы и стала захлестывать ее с головой.

– Да вы на этого охальника поглядите! – надрывалась Ребекка. – Говорит: возлюбите друг друга!.. Подонок!.. Чтобы мужчина – возлюбил?!. Кого?! Недоумок! Баба!.. – Ребекка видела в Иешуа бросившего ее Иоанна и жаждала его смерти – это хоть ненадолго уймет и успокоит ее желчь.

– У, мать твою!.. – что было мочи вопил Иаков и стрелял глазами по сторонам: видят ли, кому надо, его старания. – Ишь, ишь, царем захотел стать!.. Самозванец! Позор, позор!..

Он швырнул один из припасенных камней. Камень угодил воину в ногу, перевитую ремнями сандалий, и Иаков осекся и затрепетал: вдруг кто увидел его промах и счел за злонамеренное покушение?!. Страх влил в его руку такую силу, что второй камень попал прямо в макушку креста и отскочил на грудь Иешуа. Иаков облегченно перевел дух и завопил:

– Прикончить его! Убить врага царя Ирода!..

...Ахаз горящими глазами смотрел на молодое, поджарое тело Иешуа: сейчас, вот сейчас гвозди вопьются в эту здоровую крепкую плоть, и она истлеет, сгниет даже раньше, чем его тело. А он, пропитанный гноем и разлагающийся заживо Ахаз, проживет на земле дольше: хоть на день, хоть на час, но – дольше! Из него вырвался нервный нутряной гогот.

...В глазах Сагатиела взблескивала шалая злобная ухмылка. Он прикидывал: что есть большая потеря – шесть сребреников или молодая жизнь? «Этот человек, пожалуй, теряет все-таки поболе моего, и обманут он больше. Я среди тех, кто провел его, ибо я здесь, в толпе, а он – на кресте. Выходит, я не так уж крупно обманут, а по сравнению с ним и вовсе не внакладе!» И кровь его, все бухавшая в одну точку, постепенно унималась, стихала. Но мысль: «А вдруг казнь не состоится?» – ужаснула Сагатиела, так, что обуреваемый страхом, он завопил:

– Обманщик! Презренный обманщик!.. Убить его!.. Распять обманщика!..

...Все это время Тарсис сновал в головах толпы, протискивался поближе к кресту, чтобы не пропустить ни одной самой малой подробности, чтобы проникнуть в глубину глаз Иешуа, понять источник силы, которая помогает ему противостоять боли. Ведь если он призывал возлюбить врага своего, а бьющему подставить другую щеку, это, значит, он слабее даже зайца, потому как заяц хотя бы убегает... Но воины и орущая толпа распинают его на кресте. Что же это значит? Значит, не обязательно быть львом, значит, и в ничтожном зайце таится неразгаданная загадка?.. И одна лишь мысль владела Тарсисом, одного он страшился: только бы Иешуа не стал львом, не избежал креста и смерти. Только тогда станет незыблемым его – Тарсиса – право на существование. И Тарсис присоединил свой голос к общему крику:

– Распни!.. Распни его!..

...Закария был в своей стихии под крестом, под самыми ногами Иешуа. По собственной инициативе проявил он мастеровую смекалку: спокойно и деловито выбирал из ящика гвозди и вкладывал их в руки палача. Прикинул: осталась одна нога Иешуа, а гвоздь у него подобран для руки, маловат, значит... Он отложил гвоздь, покопался в ящике и нашел – длинный, крепкий гвоздь с большой шляпкой. В самый раз! – восхитился он собственным выбором и протянул гвоздь палачу. И подумал, что тот останется доволен его сообразительностью и добросовестностью. Да, все правильно, ведь он все в жизни делал добросовестно, в аккурат как надо. Палач и на самом деле одобрил выбранный Закарией гвоздь, потому что нога Иешуа несколько раз соскакивала с гвоздя-маломерки. Он одобрительно кивнул Закарии, и тот добавил еще одно звено в прочную цепь своего внутреннего самоутверждения: как и раньше. Как и всегда... И зачарованно смотрел, как легко и плавно входит гвоздь в подрагивающую ступню...

Эти семь человек находились в толпе, которая распяла – или на глазах у которой был распят Христос. Толпа, говорим мы. Нечто абстрактное и бесформенное. Но ведь в сущности был поименный СПИСОК. И он впечатался в тело вечности! И никто не мог выпасть из него. Поразительная, до безумия удивительная и поразительная истина. Тело вечности – реальнейшая среди всех реальностей. С нее не стирается ни единый вздох, ни единое пятнышко, ни единое движение.

Скольких включал этот СПИСОК? Девятьсот шестьдесят восемь? Тысячу? Две тысячи шестьсот двадцать четыре? А может статься, всего несколько десятков человек?.. Так или иначе, но было определенное число – совершенно определенное. И каждый из составлявших его впечатан в СПИСОК бытия. Вас не интересует этот неповторимый СПИСОК? Большой и конкретный образ, не менее определенный и конкретный, чем наш Христос. Меня мучительно преследует конкретность каждого из них – поименно. Конкретность, в совокупности сложившаяся в неодолимо могучую силу, в того великого мещанина, который стал владыкой времени. А скорее всего, вечность имеет двух властителей – Христа и СПИСОК. И не тяжелее ли креста этот СПИСОК? Не будь этого СПИСКА, Сын Божий не явился бы в облике Сына Человеческого. И облик этот скроен по образу и подобию СПИСКА... Помилуй нас, Господи...

Не забыть бы, что в этом СПИСКЕ был еще и тянувший шею над головами толпы мальчик, который молча рыдал, глядя на прекрасный, прекрасный, а от мук ставший еще прекраснее лик Иешуа...

Агаси Айвазян. 1995г.

Перевод И. Карумян и Н. Алексаняна